В Москве

Москва произвела на меня огромное впечатление. То была еще суровая Москва военных лет: продовольствие выдавалось по карточкам, и его было немного, городского транспорта не хватало, и люди нередко висели гроздьями на автобусах и трамваях; электричество экономили, и освещение по ночам оставляло желать многого; чистота улиц была ниже привычного уровня; масса людей - мужчин и женщин ходила в военных или полувоенных формах; в разных местах сохранились укрепления осени 1941 г.; воинские части то и дело шагали по важнейшим магистралям столицы...

Да, Москва еще была военной Москвой, руководящим центром величайшей в истории битвы, и люди, с которыми приходилось встречаться на частных квартирах, в учреждениях, ресторанах, садах и парках, - все думали и говорили о войне. Горячее дыхание войны пронизывало весь этот огромный город и невольно захватывало каждого его обитателя...

Я сразу же освоился в господствовавшей атмосфере и с радостью ощутил, что ее основной нотой был глубокий оптимизм. Теперь было совсем, совсем не то, что в мой последний приезд, в декабре 1941 г. Тогда чувствовалась суровая решимость стоять на смерть против жестокого врага, находившегося в нескольких десятках километров от столицы, - сейчас враг был далеко от Москвы, враг отступал под ударами Красной Армии, и в душах всех советских людей пела весна, ярко горело пламя подъема, воодушевления, радости, уверенности в неизбежности полной победы. Я ходил по городу в каком-то радостном тумане и испытывал особенные минуты восторга, когда по вечерам наблюдал в потемневшем небе разноцветные вспышки салютов, которые тогда только что начали входить в обычай.

Я видел В. М. Молотова, К. Е. Ворошилова, А. И. Микояна, М. И. Калинина, Н. М. Шверника и других руководящих товарищей. Все они подробно расспрашивали меня об Англии, о Черчилле, об англо-американских отношениях, а больше всего о перспективах второго фронта и об истинных намерениях наших западных союзников. Я и теперь говорил правду, только правду, и картина получалась не слишком-то ободряющая. Общее мое заключение сводилось к тому, что второго фронта в 1943 г. не будет, что среди английских правящих кругов растет страх перед все более выявляющимся могуществом СССР и что нам следует в основном рассчитывать на свои собственные силы. Как раз тогда начиналась знаменитая битва на Курской дуге, и все с волнением ожидали ее развития и исхода. Я просил Сталина принять меня, чтобы доложить ему непосредственно об английской ситуации и всех связанных с ней проблемах, но Сталин не нашел нужным разговаривать со мной.

В Москве я застал уже М. М. Литвинова, который, как я выше рассказывал, был вызван из Вашингтона одновременно со мной, и мы много говорили с ним по самым разнообразным вопросам. Мы были с Максимом Максимовичем большими друзьями еще со времен лондонской эмиграции, и я всегда любил обсуждать с ним сложные проблемы международной политики, которыми мы оба занимались. Мы вспоминали также далекое прошлое - дни нашего общего изгнания в Лондоне перед 1917 г., мы немало беседовали и о событиях сегодняшнего дня.

У меня было много интересных встреч в Москве. Я имел как-то собеседование с целой группой литераторов по различным вопросам текущей политики. Я возобновил свое старое знакомство с П. И. Чагиным, который в это время стоял во главе Государственного издательства художественной литературы и взялся опубликовать первую книжку моих воспоминаний "Перед бурей" (детство и юность). Я познакомился с Е. Л. Ланном, который пришел ко мне в качестве рецензента моих воспоминаний от издательства. Мы часа два просидели у меня в номере "Националя", беседуя не только о моей рукописи, но и о многих других интересных вопросах. Это первое деловое знакомство в дальнейшем постепенно перешло в прочные дружеские отношения, сохранившиеся вплоть до трагической смерти Ланна^* пятнадцать лет спустя.

^* (В 1958 г. Е. Л. Ланн покончил жизнь самоубийством.)

Виделся я также с А. Н. Толстым. Я связан был с ним еще с 20-х годов, когда я редактировал ленинградский журнал "Звезда", а Алексей Николаевич, только что вернувшийся из-за границы, поселился на берегах Невы и проходил первые этапы "вживания" в непривычную для него советскую среду. Толстой мне нравился, как человек и как писатель, мы с ним много и часто беседовали, и я с радостью замечал, как быстро он ориентируется в незнакомой ему обстановке и все более утверждается на почве новой, революционной России. Потом я раз или два встречался с Алексеем Николаевичем за рубежом, куда он приезжал по литературным и общественным делам. Я стал особенно горячим поклонником его таланта, когда прочитал первую часть романа "Петр Первый". Теперь, в 1943 г., Толстой приятно поразил меня своей верой в победу, своим воодушевлением, своей жизнерадостностью.

Очень рад я был также снова встретиться с И. Г. Эренбургом. Мы были старые знакомые, еще со времен "Звезды", и я с большим интересом следил за его литературной деятельностью. Не во всем я был согласен с Ильей Григорьевичем, и не все его произведения мне нравились. Однако всегда мне импонировали его острый ум, его блестящее перо, его глубокое понимание Запада, его энциклопедическая образованность. Я очень ценил способность Эренбурга мыслить оригинально и ходить нехожеными тропами. Я очень любил "Трест Д. Е.", "Тринадцать трубок", "Хулио Хуренито" и некоторые другие его вещи. А в период войны, помимо публицистических статей, я был восхищен "Падением Парижа", которое считаю одним из лучших произведений советской литературы. Получив верстку "Падение Парижа" в Лондоне, я приложил все усилия, - к счастью, увенчавшиеся успехом, - для скорейшего появления этого романа на английском языке. Беседы с Ильей Григорьевичем были очень интересны. Он рассказывал мне о том, что творится на фронте, где он проводил так много времени, а я рассказывал ему о том, что творится за рубежом, особенно в Англии и среди французов, ставших под знамя борьбы против германского фашизма. Обоим нам это было чрезвычайно полезно.

Во второй половине августа определилась и моя личная судьба.

В течение первых недель моего пребывания в Москве в НКИД происходило несколько небольших совещаний по вопросам послевоенного порядка, для обсуждения которых официально я собственно и вызван был из Лондона. Это был легкий предварительный зондаж в мире чрезвычайно больших и сложных проблем. Никаких решений не принималось. Делались лишь пунктирные наметки для будущих исследований и построений. Эта работа меня чрезвычайно увлекала: она была крайне интересна сама по себе, а сверх того еще имела в высшей степени актуальное значение: никаких сомнений в победе теперь быть не могло, спор шел лишь о том, когда это произойдет.

В связи с проблемами послевоенного порядка я довольно часто виделся с академиком Е. С. Варга. Евгений Самойлович не принимал участия в совещаниях, которые происходили в НКИД, но я давно знал Варгу как крупнейшего специалиста по международной экономике и относился к его суждениям и оценкам с большим уважением. Поэтому я любил, "провентилировав" какой-либо вопрос на совещании в НКИД, отправиться "в частном порядке" к Евгению Самойловичу и с ним еще раз рассмотреть тот же вопрос: авось, я услышу при этом что-либо новое и интересное? Или открою в моих прежних соображениях какую-либо незамеченную раньше ошибку? И должен откровенно сказать, что такая "проверка у Варги" во многих случаях оказывалась чрезвычайно полезной и несколько раз избавила меня от ложных шагов. Позднее, когда, окончательно перебравшись в Москву, я стал председателем Репарационной комиссии, Варга был привлечен мной в ее состав. Мне хочется сказать здесь ему большое спасибо за тот ценный вклад, который он внес в разработку послевоенной программы Советского Союза.

Как-то в середине августа я сидел у Варги в его маленькой, тесной квартирке в бывшей гостинице "Люкс", где он жил уже много лет, и оживленно обсуждал с ним вопрос о размерах репараций, которые могут быть реально получены с Германии. Вдруг раздался телефонный звонок: меня срочно вызывал к себе Народный комиссар иностранных дел (обычно я оставлял в НКИД телефоны, по которым в случае надобности меня можно было разыскать). Спустя четверть часа я уже входил в кабинет наркома, который встретил меня словами:

- Состоялось назначение вас заместителем наркома иностранных дел... Вы покинете Лондон и переселитесь в Москву... О квартире и прочих бытовых условиях мы позаботимся... Вам будет поручена проблема репараций, вы станете во главе специальной правительственной комиссии по этому вопросу, которая будет учреждена, и вместе с комиссией подготовите программу репарационных требований, которые СССР выдвинет на мирной конференции... Вы удовлетворены своим новым назначением?

- Вполне удовлетворен, - ответил я.

- Есть у вас какие-либо пожелания в связи с вашим новым назначением? - продолжал нарком.

- Да, есть, - откликнулся я, - мне хотелось бы сейчас вернуться на короткий срок в Лондон, забрать жену, которой в обстановке военного времени нелегко будет доехать до Москвы, а, главное, предупредить возникновение около моего имени каких-либо совершенно нежелательных и невыгодных для нас сплетен.

И я выразительно посмотрел на наркома.

В годы культа личности было много случаев, когда советские послы неожиданно вызывались в Москву и затем бесследно исчезали - либо в могиле, либо за решетками какого-либо лагеря. Поэтому на Западе сложилось представление: раз советский посол вызван в Москву, значит дома его ждут какие-либо неприятности. Я хотел обезопасить себя от такого рода толков и подозрений и потому обратился к наркому со своей просьбой. Молотов подумал мгновение и затем сказал:

- Мы это обсудим.

На следующий день нарком позвонил мне по телефону и сообщил, что моя просьба удовлетворена.

- Но только, - прибавил Молотов, - вам разрешается пробыть в Лондоне не больше пяти дней.

Поставленное ограничение носило странный характер: ведь в обстановке войны между Лондоном и Москвой не было никакого регулярного сообщения с точным расписанием отхода или прихода поездов или самолетов. Для поездки из Англии в СССР надо было ловить подходящую оказию, которая случалась не каждый день. Вдобавок моя жена по состоянию здоровья не могла летать на самолете. Я, однако, не стал возражать Молотову, и решил предоставить вопрос о длительности моего пребывания в Лондоне естественному ходу вещей.

Итак, теперь все было ясно. Мои лондонские дни пришли к концу, предо мной открывалась впереди длинная цепь московских дней. Я был доволен: после многих лет работы за рубежом я вновь возвращался на родину, да еще с перспективой важной и интересной работы. И вместе с тем мне было немножко грустно: так много сил было вложено в мое 11-летнее пребывание в Лондоне, где я чувствовал себя полезным для своей страны, так хотелось оказать ей еще несколько полезных услуг до конца войны который казался уже не за горами. У меня было также чувство, что если я покину Англию до разгрома Германии, очень важная глава в моей посольской деятельности останется незавершенной...

Впрочем, все эти элегические мысли и соображения скромно отступали перед сознанием большой удачи, выпавшей на мою долю, и полный бодрости и энергии, я стал готовиться к предстоявшему мне полету в Лондон.

Самым важным в этой подготовке была выработка тактики в вопросе об установлении дипломатических отношений между СССР и Египтом.

Едва ли нужно говорить, что одним из первых дел, которыми я занялся по приезде в Москву, был вопрос о советско-египетских отношениях. Советское правительство нашло привезенное мной письмо Наххас-паши вполне удовлетворительным и поручило мне (поскольку письмо Наххаса было адресовано мне) ответить последнему от его имени согласием на просьбу египетского премьера об установлении дипломатических отношений между обеими странами. Я составил текст такого ответа, который затем был утвержден высшими инстанциями. Письмо было датировано 26 июля, а основная часть его гласила:

"Советское правительство держится того мнения, что установление нормальных дипломатических отношений между Союзом Советских Социалистических Республик и Египтом явилось бы важным вкладом в дело укрепления фронта наций, объединенных в борьбе против гитлеровской Германии и ее сателлитов, равно как лежало бы в интересах обеих стран. Поэтому Советское правительство охотно принимает Ваше предложение установить нормальные дипломатические отношения между СССР и Египтом и готово обменяться представителями в возможно более короткий срок...

Доводя до сведения Вашего правительства о всем вышеизложенном, я считаю своим долгом заявить, что тем самым дипломатические отношения между нашими странами могут считаться установленными".

Далее возник вопрос, как передать наш ответ Наххас-паше? Отправлять его клерной телеграммой прямо в Каир было признано неудобным. Тогда решили протелеграфировать шифровкой текст ответного письма в Лондон нашему поверенному в делах А. А. Соболеву, заменявшему меня в мое отсутствие, и просить его срочно вручить это письмо египетскому послу Нашат-паше. А Нашат-паша, - так, по крайней мере мы думали, - по долгу службы немедленно протелеграфирует своему премьеру в Каир полученный им документ. По самым осторожным расчетам выходило, что наш ответ должен был быть в руках Наххас-паши через четыре-пять дней после его отправки из Москвы.

Прошла неделя, а никакого отклика от Наххас-паши не было. Это меня удивило, но я не хотел делать никаких поспешных выводов. Прошла еще одна неделя... Потом еще одна неделя... А из Каира не было никаких известий. Я не мог понять, что это значит, и ломал себе голову над причиной столь непонятного поведения египетского премьера.

Когда теперь выяснилось, что мне придется лететь в Лондон и притом тем же путем, каким я летел в Москву, я твердо решил снова повидать Наххас-пашу и довести до конца процесс установления дипломатических отношений между СССР и Египтом. Поэтому, отправляясь в дорогу, я захватил с собой копию моего письма Наххасу от 26 июля, а также проект соглашения об установлении дипломатических отношений между обеими странами. Хотя по общему характеру ситуации Наххас-паша, казалось, должен был желать такого установления, однако, его непонятное молчание вызывало у меня некоторое беспокойство, и, садясь в самолет, я еще не был уверен в успехе своей миссии.