Часть 5. Возвращение в Москву

Лондон-Каир

В глухую полночь 3 июля 1943 г. я вылетел с одного из западных аэродромов Англии. Меня провожали жена, мой заместитель А. А. Соболев, остававшийся теперь в качестве поверенного в делах СССР, начальник советской военной миссии адмирал Н. М. Харламов и некоторые другие товарищи. На аэродроме строго соблюдался "black out" (затемнение), царил глубокий мрак, и, целуя на прощание жену, я не мог рассмотреть ее лица.

Самолет, который должен был доставить меня в Москву, был знаменитый в то время бомбардировщик "Либерейтор", переделанный под пассажирскую машину. Я был в нем не один. Англичане воспользовались случаем и послали со мной несколько военных и гражданских лиц, которых нужно было доставить либо в СССР, либо в один из пунктов, лежавших на пути следования моего самолета. В их числе были две молодые женщины, ехавшие для работы в британские учреждения в Москве. Меня сопровождал советский офицер из нашей военной миссии, который после командировки в Лондон возвращался домой. Всего в самолете, не считая команды, было человек десять. Вскоре мы все перезнакомились и составили дружную компанию попутчиков.

Едва наш "Либерейтор" оторвался от земли и взвился в черное, густо усыпанное звездами небо, я позвал к себе командира самолета и предупредил его:

- Этой ночью мы будем пролетать поблизости от Португалии и Испании... Так вот, прошу вас иметь в виду, что между этими двумя странами и Советским Союзом нет не только дипломатических отношений, но что между ними существует открытая вражда... Я лишен возможности ступить на их территорию... Если в пути с нашим самолетом случатся какие-либо неполадки, делайте, что хотите, но помните, что ни в Португалии, ни особенно в Испании мы сесть не можем.

Командир самолета посмотрел на меня с некоторым изумлением, - видимо, такого случая в его практике еще не бывало, - но затем быстро ответил:

- Не беспокойтесь, - все будет в порядке! Но я учту ваше предупреждение.

Командир также пояснил мне, что во избежание каких-либо встреч с германскими самолетами, базирующимися на западном берегу Франции, наша машина сделает большой вытянутый полукруг над Атлантическим океаном и к девяти часам утра прибудет в Гибралтар.

Английский пилот оказался прав. Наш "Либерейтор" - и это полностью обнаружилось в дальнейшем полете - находился в прекрасном состоянии и никаких "чрезвычайных происшествий" в ту ночь не случилось. Под ровный гул моторов, в полумраке, я скоро заснул и открыл глаза только несколько часов спустя, когда в лицо мне ударил яркий луч восходящего солнца. Я выглянул в иллюминатор и почти остолбенел от открывшейся предо мной картины.

Никогда в жизни я не видел ничего более величественного и прекрасного. Самолет быстро несся среди фантастических нагромождений кучевых облаков. Их было много, и они казались такими плотными и крепкими, что невольно хотелось выскочить из машины и побежать по ним. Облака имели самую разнообразную форму: то это были высокие остроконечные горы, то бесконечные белые равнины, то скопление гигантских клубков ваты, то вереницы скользящих воздушных кораблей, то плывущие в тумане средневековые замки с башнями и стенами, то причудливые очертания каких-то фантастических драконов и зверей. А веселое восходящее солнце, пронизывая своими лучами облака, переливалось всеми цветами радуги в этом заколдованном царстве и придавало ему ни с чем несравнимую прелесть. Минутами самолет вырывался из вихря образов и красок, над головой вдруг появлялось ровное, чистое, голубое небо, и тогда там, где-то глубоко внизу, точно в преисподней, мрачно синели воды океана, изрезанные длинными, белыми гребнями волн. А потом налетал новый вихрь образов и красок, сквозь который наш самолет пробивался с волшебной легкостью и уверенностью...

Почти два часа я жил в этом никогда невиданном, волшебно-прекрасном мире. Затем самолет стал снижаться. Пробежала стюардесса и громко крикнула:

- Подходим к Гибралтару, - приготовиться к высадке!

Я взглянул в иллюминатор и невольно отпрянул: мне показалось, что все на земле перевернулось вверх ногами, и на наш "Либерейтор" со всего размаха падает огромная, изрытая щелями, облепленная домиками скала. Только мгновение спустя я сообразил, что, очевидно, самолет ложится на крыло и делает поворот. Действительно, самолет вдруг выровнялся и побежал почти над самой водой, скала неожиданно стала на место, и минуту спустя тяжелый "Либерейтор" сел на узкий и маленький гибралтарский аэродром. В голове у меня пронеслось: "Надо быть очень искусным пилотом, чтобы не угробить здесь самолет".

Меня встречал начальник Гибралтара генерал Мак-Фарлан, которого я знал по Москве, где он был одно время британским военным атташе. Мак-Фарлан был в тропической форме английских войск: в коротких до колен, штанах и в двукозырьковом шлеме "здравствуй-прощай". Усадив меня и моего спутника-офицера в машину, он повез нас в свою резиденцию, расположенную в крепости. Хотя через три часа наш "Либерейтор" должен был вновь подняться в воздух, но на это короткое время - таковы законы военного гостеприимства - мне, как высокому гостю, была отведена специальная квартира в правительственном доме и ко мне был прикомандирован военный адъютант в чине капитана.

Мак-Фарлан угостил меня хорошим английским завтраком и кратко рассказал о состоянии Гибралтара и его укреплениях. Он с особой гордостью говорил о двух достижениях самого последнего времени: первое - все важнейшие батареи крепости, перекрывающие Гибралтарский пролив, теперь расположены в самой скале и недоступны для вражеской авиации или артиллерии, и, второе - в той же скале построен завод, который опресняет морскую воду и делает ее годной для питья; то и другое превращает Гибралтар в мощную твердыню, способную выдержать любую осаду или блокаду.

Я спросил, как обеспечен порт с его верфями и мастерскими? Мак-Фарлан ответил, что порт, конечно, более уязвим, чем крепость, однако, крепостная артиллерия и авиация до известной степени прикрывают и порт. Я поинтересовался, много ли народу работает в порту и откуда он берется? Мак-Фарлан ответил:

- В порту работает около 10 тыс. человек. В большинстве это испанцы, которые живут по ту сторону границы, преимущественно в Ла-Линеа... Вы, вероятно, знаете, что британская колония Гибралтар (три квадратных мили территории) - это вот та скала и маленький пятачок берега у ее подножия, - а все вокруг - Испания. Несколько тысяч испанцев каждый день утром переходят границу Гибралтара из Ла-Линеа и других поселков, день они работают в порту, а вечером вновь переходят границу и возвращаются к себе домой.

Я спросил:

- А это удобно, что столько испанцев, т. е. иностранцев, работает в порту? Особенно сейчас, во время войны?

Мак-Фарлан пожал плечами и ответил, что такой порядок сложился в течение многих десятилетий и изменить его было бы трудно и дорого.

- Во всяком случае, - прибавил Мак-Фарлан, - до сих пор никаких неприятных инцидентов не было.

После завтрака я выразил желание осмотреть Гибралтар. Мой адъютант вызвал машину, и мы поехали. Побывали в гавани, проехали по пыльным уличкам городка со старинными домами в испанском стиле, заглянули в галереи, скрывавшие батареи, и, наконец, по узкой извилистой дороге поднялись на самую вершину гибралтарской скалы.

Оттуда нам открылся совершенно изумительный вид: справа - бурные просторы Атлантики, слева - голубые воды Средиземного моря, прямо перед нами - Гибралтарский пролив (всего 12 км ширины), а за ним ярко-желтые пески Африканской пустыни. Все вместе взятое было величественно, безмерно, грандиозно, все дышало силой и красотой первозданного мира.

Я стоял на вершине, потрясенный, завороженный тем, что видел, и думал: "Вот одна из стратегических командных высот мира! Англия зацепилась за нее в 1703 г. и до сих пор держит ее в своих руках..."

И вдруг... рядом со мной прозвучал голос:

- Скажите, пожалуйста, где сейчас находится Московский Художественный театр?

Я даже вздрогнул от неожиданности. В каком резком контрасте с окружающим были эти слова!

Я обернулся к сопровождавшему меня капитану и ответил:

- Московский Художественный театр сейчас эвакуировался во внутренние районы страны... Он в безопасности... А почему вас это так интересует?

Офицер усмехнулся и, кивнув на свою форму, сказал:

- Война заставила меня надеть этот мундир. До войны я был актером и хорошо знаю, что Московский Художественный театр - ваша театральная жемчужина. К тому же я сам большой поклонник этого театра.

Разговор принял совсем неожиданный оборот. Оказалось, что мой собеседник хорошо знаком с работой Станиславского и Немировича-Данченко, что он ездил в 1937 г. в Париж, чтобы побывать на спектаклях МХАТ, который тогда гастролировал во Франции, что ему хорошо известны имена Москвина, Тарханова, Книппер-Чеховой, Тарасовой. Он собирался по окончании войны вновь вернуться к своей профессии. В заключение он с горечью бросил:

- Если бы у нас, в Англии, был такой театр, как ваш Художественный!

В полдень наш "Либерейтор" вновь поднялся в воздух и взял курс на восток. Теперь перед нами была лазурная гладь Средиземного моря. Осталась позади Гибралтарская скала, растаяли в легкой дымке очертания испанского берега, самолет вошел в какую-то волшебную голубую сферу: под ним было море, над ним было небо, и ничего больше. Исчезли всякие точные ориентиры, и стало казаться, будто бы могучий "Либерейтор", несмотря на ровный гул его моторов, неподвижно висит в пространстве, никуда не двигаясь...

Так прошло несколько часов. Потом самолет изменил курс, где-то в районе Туниса пересек африканский берег и дальше понесся над бескрайными просторами желтой пустыни. Песок был нагрет лучами беспощадного солнца, от него подымались вверх потоки жаркого воздуха, возникли воздушные ямы, нашу машину сильно болтало. Пилот направил ее вверх..., все выше, выше... Стрелка альтиметра дрожала и скользила по белому циферблату... Наконец, она остановилась на уровне 4 тыс. метров... Самолет пошел ровно и спокойно...

Так прошло несколько часов. Стюардесса раза два приносила пассажирам легкую походную закуску. Несмотря на большую высоту, в самолете было жарко и душно. После еды всех разморило, кое-кто, откинувшись на спинку кресла, стал дремать. Я то читал книжку, то с любопытством выглядывал в окошко самолета, но картина все время оставалась одна и та же: желтая, ровная, горячая пустыня без конца и края. Нигде ни домика, ни деревца, ни озерка или речки. Становилось как-то скучно и безнадежно...

Я знал, что между Гибралтаром и Каиром делается одна остановка. Обычно это был аэродром Кастель-Бенито около Триполи, но его все не было. Я зашел в кабину пилота и спросил, когда же мы там будем. Пилот ответил:

- А мы там вообще не будем.

- Почему? - изумился я.

- В Гибралтаре, - пояснил пилот, - я получил указание приземлиться не в Кастель-Бенито, а несколько дальше, на одном из военных аэродромов в пустыне... Почему - не знаю.

Я невольно встревожился: в военное время делаешься особенно недоверчивым и подозрительным. Причину изменения маршрута я понял только на следующий день, но об этом ниже.

Около шести часов вечера ровный ход самолета вдруг изломался. Начались какие-то виражи и уклоны. Я посмотрел в окно: глубоко внизу, на желтой поверхности пустыни, белели крохотные точки, расположенные в правильном геометрическом порядке. То был аэродром, где мы должны были сделать остановку. Спустя несколько минут наш "Либерейтор" тяжело бежал по длинной бетонной дорожке среди военных палаток, где размещалась команда, обслуживающая аэродром. Именно эти палатки с высоты казались белыми точками.

Нас дружески приветствовали начальник аэродрома и другие офицеры. Еще бы! Ведь свежие люди, да еще не военные, так редко посещали этот одинокий аэродром в пустыне. Оживление офицеров особенно возросло, когда они увидели среди пассажиров двух молодых дам. Нас провели в офицерскую столовую, представлявшую собой обширную палатку с походными столами и стульями. Меня, как старшего гостя, начальник аэродрома посадил справа от себя... в большое удобное кресло, единственное в этой экзотической столовой.

- Откуда у вас кресло? - с удивлением спросил я.

Начальник аэродрома рассмеялся и объяснил:

- В прошлом месяце мы ждали визита мистера Черчилля и для него раздобыли это кресло, но премьер-министр не приехал, а кресло осталось... Мы очень рады, что оно сейчас пригодилось... По крайней мере, недаром старались.

Нас угостили несложным, но очень вкусным и сытным обедом с вином, а потом предложили посмотреть аэродром и его учреждения. Все было просто, практично и удобно. Особенно меня поразило применение пустых канистр из-под бензина. Канистр этих имелось несметное множество, из них были сделаны стены, окружавшие аэродром, а также возведены перегородки между отдельными отсеками, где помещались кладовые, склады, места общего пользования и т. д.

Стало темнеть. Хозяева пригласили нас выпить кофе под открытым небом. Принесли маленькие столики и какие-то совсем воздушные стулья. Принесли также вина и ликеры. Около молодых женщин, естественно, образовался самый большой и оживленный кружок. Для меня, несмотря на мои протесты, вынесли "кресло Черчилля". Я сидел несколько в стороне от веселого кружка, но до меня доносились происходившие там разговоры. Летчики рассказывали о разных случаях и приключениях в их боевой жизни в пустыне, причем здесь часто трудно было провести точную грань между действительностью и фантазией. Но молодые женщины не были склонны доискиваться истины. Они все время ахали и восхищались. В свою очередь, дамы делились с офицерами самыми свежими лондонскими новостями, в которых главную роль играли последние программы столичных мюзик-холлов...

Я сидел в своем кресле, слегка обдуваемый слабым ветерком пустыни, медленно пил кофе, смотрел на черное южное небо - гораздо чернее, чем у нас, - вглядывался в яркие звезды - гораздо ярче, чем у нас, - и думал: "Странная штука жизнь! Мог ли я когда-либо раньше себе представить, что вот окажусь вдруг среди песков африканской пустыни, буду смотреть на ее непривычно яркие звезды на непривычно черном небе, слушать разговоры подвыпивших британских летчиков со слегка захмелевшими лондонскими гостьями и с некоторой тревогой ожидать ночного полета между этим аэродромом и Каиром? Нет, не мог! А вот случилось же это!"

Под неумолкавший щебет моих спутниц я вспомнил об одном приеме в нашем посольстве, устроенном за несколько дней до моего отъезда. Зимой 1942/43 г. я приложил немало усилий к тому, чтобы в Лондоне была поставлена только что появившаяся тогда пьеса Константина Симонова "Русские люди". Она отличалась художественными достоинствами, и - самое главное в те дни - давала яркую картину войны на советском фронте. Мои усилия увенчались успехом, и театр "Олд Вик", один из наиболее известных английских театров, стал ее играть. Чтобы отметить это и вместе с тем поблагодарить артистов, 25 июня 1943 г. в посольстве специально для них был устроен "чай". Присутствовала почти вся труппа театра, присутствовала вся верхушка советской колонии в Лондоне, были также видные деятели английской культуры и, конечно, представители прессы. Я произнес маленькую речь, в которой подчеркнул большое общественное и военно-политическое значение постановки "Русских людей". Мне отвечал от имени труппы Тайрон Гатри, выразивший глубокое удовлетворение тем, что "Олд Вик" своей постановкой вносит посильный вклад в дело англо-советского сближения. Его поддержали Рассель Торндайк, Клемент Ашби, Фреда Джексон, Фердинанд Мейер и другие артисты театра. Атмосфера встречи была теплая, дружественная, сердечная. Я ушел с приема в приподнятом настроении...

Однако мои спутницы по самолету ни словом не обмолвились в своей передаче лондонских новостей о постановке "Русских людей" в "Олд Вик". Возможно, они о ней вообще не знали. Судя по их щебету, художественные запросы этих дам не подымались выше мюзик-холлов.

В полночь, в глубокой тьме, наш "Либерейтор" вновь поднялся в воздух и в семь часов утра 6 июля без всяких приключений прибыл в Каир.