Не второй фронт, а Средиземное море

Хотя Черчилль и публично, и в частных беседах обещал быстрое завершение военных операций в Северной Африке, развитие событий там, как и надо было ожидать, происходило гораздо медленнее, чем предполагалось. Тут сказывались и неудачи главкома Эйзенхауэра, и трения между Вашингтоном и Лондоном, и военная неопытность англо-американских войск, и более высокий уровень военного командования у противника, во главе которого стоял Роммель, и многое другое.

Дела пошли несколько лучше, когда в конце февраля 1943 г. английский генерал Александер был назначен командующим тунисским фронтом (под общим руководством Эйзенхауэра). Две армии - 1-я с запада и 8-я с востока - начали концентрированные военные действия против германо-итальянских сил в Тунисе, достигавших к этому времени примерно 200 тыс. человек. Главная атака началась 22 апреля, 2 мая Черчилль в очередном послании Сталину писал:

"Со времени нашего вступления в Тунис мы захватили около 40 000 пленных, кроме того противник потерял 35 000 убитыми и ранеными. Потери 1-й армии составили около 23 000 и 8-й армии - около 10 000. Общие потери союзников составляют приблизительно 50 000 человек, из которых ²/₃ являются англичанами.

Сражение будет продолжаться по всему фронту с крайней интенсивностью^*.

^* ("Переписка...", т. I, стр. 125.)

Атаки англо-американцев все более усиливались, территория, занятая противником, все более сокращалась, его потери все более возрастали, его положение становилось все более безнадежным. Наконец, 13 мая генерал Александер донес Черчиллю, что "кампания в Тунисе закончена, всякое сопротивление врага прекратилось, мы являемся хозяевами североафриканского побережья"^*.

^* (W. Churchill. The Second World War, vol. IV, р. 698.)

Таким образом, вопреки "оптимистическим" предсказаниям Черчилля, операция "Факел" затянулась на целых шесть месяцев, и это сыграло самую отрицательную роль в деле открытия второго фронта в 1943 г.

В послевоенные годы вокруг вопроса о войне 1942-1943 гг. в Африке разгорелись большие споры, не законченные еще сейчас. Черчилль в своих мемуарах чрезвычайно высоко оценивает битвы под Эль-Аламейн и в Тунисе. О первой он пишет:

"Она, по существу, означала "поворот судьбы". Можно почти сказать: до Аламейна у нас никогда не было побед, после Аламейна у нас никогда не было поражений"^*.

^* (Ibid, p. 541.)

О второй он говорит:

"Не может быть никакого сомнения в величии нашей победы в Тунисе. Она выдерживает сравнение со Сталинградом!"^*

^* (Ibid, p. 698.)

Историки и политики Запада в течение многих лет на все лады развивали и разрабатывали тезис, сформулированный Черчиллем в только что цитированных словах. Некоторые из них при этом заходили так далеко, что действительным поворотным моментом всей второй мировой войны признавали именно две названные североафриканские битвы и отводили Сталинграду второстепенное значение. Наиболее "объективные" из них готовы были считать "поворотным пунктом" Аламейн-Тунис плюс Сталинград.

Однако сейчас, в свете исторической перспективы, пора переходить к более объективной оценке истинного значения различных событий второй мировой войны. Исходя именно из такого стремления, я отнюдь не собираюсь снижать роль военных операций, происходивших в Северной Африке. Несомненно, Аламейн и Тунис были крупными успехами англо-американцев и оказали свое влияние на общий ход и исход войны. Но мне тут невольно вспоминается, как сам Черчилль в послании Сталину от И марта 1943 г. говорил, что "масштабы этих операций (в Тунисе. - И. М.) невелики по сравнению с громадными операциями, которыми Вы руководите"^*. Британский премьер тогда, в самый разгар тунисской битвы, ясно понимал реальные соотношения и пропорции. Почему же потом, когда пушки замолчали и он сел писать свои мемуары, Тунис стал "выдерживать сравнение со Сталинградом"?

^* ("Переписка...", т. I, стр. 99.)

Нет, нет! Всякий мало-мальски объективный человек в наши дни не может подписаться под таким заявлением. Дело обстоит совсем иначе. Ибо, если сопоставить битву на Волге с одновременными битвами в Африке, сопоставить по количеству вовлеченных сил и понесенных потерь, по размаху военных и политических последствий, по психологическому эффекту на народы мира и особенно на народы стран, входивших в гитлеровскую коалицию, то лишь безнадежные слепцы могут усматривать "поворотный пункт" в двух африканских битвах, а не в великой битве на Волге.

Когда война в Северной Африке к середине мая 1943 г., наконец, была завершена, со всей остротой встал вопрос: что же дальше?

Казалось бы, наступил момент для организации вторжения в Северную Францию. Это обещали Черчилль и Рузвельт, начиная операцию "Факел". Свое обещание они повторили на конференции в Касабланке. Но... тот тлетворный дух "complacency" (самоуспокоенности), который так сильно поднял голову в Англии и США после Сталинградской битвы, снова одержал победу. Ведущую роль и на этот раз играл британский премьер-министр.

11 мая в сопровождении большой свиты из высших руководителей британских вооруженных сил, Черчилль прибыл в Вашингтон и встретился здесь с Рузвельтом и его военными и политическими советниками. Накануне, 10 мая, Черчилль с пути информировал Сталина о своей поездке для свидания с Рузвельтом; еще раньше, 6 мая, Рузвельт сообщил Сталину о предстоящем приезде Черчилля, однако, ни тот ни другой не пригласили Сталина также прибыть в Вашингтон или хотя бы прислать туда своего ответственного представителя для участия в совещании. Таким образом, все вашингтонские решения, имевшие самое серьезное значение, были приняты за спиной СССР и только сообщены ему уже постфактум.

Как раз в это же самое время разыгрался один весьма любопытный эпизод. В Москву приехал бывший американский посол в СССР Джозеф Дэвис и привез Сталину письмо от Рузвельта, датированное 5 мая 1943 г. В письме президент высказывал пожелание встретиться лично со Сталиным в "частном порядке" где-либо в районе Берингова пролива и в сопровождении самого ограниченного числа людей. Рузвельт предполагал взять с собой лишь Гопкинса, переводчика и стенографистку. Из письма также явствовало, что свидание должно было состояться без участия Черчилля. "Между нами состоялось бы то, - писал Рузвельт, - что мы называем "встречей умов"^*. Сталин ответил американскому президенту 26 мая и выразил согласие с его предложением, но в виду ожидавшегося тогда большого летнего наступления немцев просил перенести встречу на июль или август^**. Все это происходило еще до того, как Советскому правительству были сообщены вашингтонские решения англо-американцев.

^* ("Переписка...", т. II, стр. 62.)

^** (Там же, стр. 65.)

4 июня 1943 г. американский посол в Москве адмирал Стэндли вручил Сталину послание Рузвельта (одобренное также и Черчиллем), в котором излагались эти решения. К чему они сводились?

План военных действий на остающуюся часть 1943 г. предусматривал:

1. Усиление борьбы с подводными лодками;

2. Создание предварительных условий для участия Турции в войне;

3. Ослабление Японии "путем поддержания неослабного давления на нее";

4. Оказание помощи французским вооруженным силам в Африке с целью подготовки их к будущим операциям в Европе;

5. Выведение "Италии из войны в ближайший возможный момент времени";

6. Всемерное усиление воздушного наступления на Германию и оккупированные ею страны.

Это было все.

Ну, а как же насчет второго фронта в Северной Франции?

Об этом в послании Рузвельта было сказано следующее:

"Согласно теперешним планам на Британских островах весной 1944 г. должно быть сконцентрировано достаточно большое количество людей и материалов для того, чтобы позволить предпринять всеобъемлющее вторжение на континент в это время"^*.

^* (Там же, стр. 66-68.)

Итак, второй фронт во Франции снова откладывался на год!

Мне неизвестны были в то время все детали вашингтонских переговоров, которые содержатся в мемуарах Черчилля^*, но, зная людей, участвовавших в них, я легко представлял себе, как британский премьер доказывает необходимость после победы в Африке развернуть операции в столь близком его сердцу Средиземном море (ведь русские и без второго фронта бьют немцев) и как Рузвельт, произнеся горячую речь о важности оказать помощь России, в конечном счете идет на поводу у Черчилля. Главное же, мне было ясно, как день, - и послание Рузвельта не оставляло в том сомнения, - что на основной вопрос момента - второй фронт или Средиземное море? - вашингтонское совещание твердо ответило: Средиземное море.

^* (W. Churchill. The Second World War, vol. IV, p. 706-710.)

Нетрудно себе представить, какое впечатление этот ответ произвел в Москве. В послании Рузвельту от 11 июня Сталин писал:

"Как видно из Вашего сообщения, эти (т. е. вашингтонские. - И. М.) решения находятся в противоречии с теми решениями, которые были приняты Вами и г. Черчиллем в начале этого года о сроках открытия второго фронта в Западной Европе... Теперь, в мае 1943 г., Вами вместе с г. Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Западную Европу на весну 1944 г. То есть - открытие второго фронта в Западной Европе, уже отложенное с 1942 на 1943 год, вновь откладывается на этот раз на весну 1944 г. ... Нужно ли говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе - в народе и в армии - произведет это новое откладывание второго фронта... Что касается Советского правительства, то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос"^*.

^* ("Переписка...", т. II, стр. 69-70.)

Тон послания явно говорил о том, что вашингтонские решения вызвали в Москве крайнее раздражение. Я тоже был возмущен поведением Черчилля и Рузвельта. Обдумывая создавшееся положение, я невольно приходил к выводу, что Советскому правительству нельзя ограничиться только словами, что оно должно какими-то практическими действиями показать союзникам свое неудовольствие. Но какими? На этот счет у меня не было ясности.

Ответ на волновавший меня вопрос очень скоро дала сама жизнь. Две недели спустя из Москвы пришла телеграмма, которая предлагала мне срочно вылететь в СССР для участия в обсуждении послевоенных проблем. Хотя, как уже упоминалось выше, после Сталинграда я действительно много занимался вопросами послевоенного устройства мира, о чем хорошо знала Москва, тем не менее смысл полученной мной директивы не составлял для меня тайны. Советское правительство явно хотело заявить о своем неудовольствии британскому правительству, отозвав меня из Лондона "для консультаций", - наиболее обычная в таких случаях форма, принятая в дипломатическом обиходе. Я еще больше утвердился в своем толковании московского шага, узнав вскоре, что аналогичную директиву получил и наш посол в Вашингтоне М. М. Литвинов.

Когда я пришел к Идену и, сообщив о полученном мной указании, попросил его устроить для меня возможность полета в Москву, министр иностранных дел сильно взволновался:

- Зачем ваше правительство как раз сейчас вызывает вас для консультаций? - горячо воскликнул Иден.

Я разъяснил ему, что в последние месяцы я много работал над послевоенными проблемами и что время для их более серьезного обсуждения теперь явно наступает. Что же удивительного, если Советское правительство приглашает меня на время в Москву для участия в рассмотрении этих совсем непростых вопросов?

Иден слушал меня с явным недоверием и затем сказал:

- Нет, нет! Тут дело сложнее. Ваш вызов имеет политическое значение.

И тут же при мне Иден сообщил по телефону Черчиллю об услышанной от меня новости. Так неожиданно оборвалось мое пребывание в Лондоне. И, как показало дальнейшее, так пришла к концу моя 11-летняя работа на посту советского посла в Англии.