Гарри Гопкинс летит в Москву

Из Москвы пришло первое послание Сталина Черчиллю 19 июля 1941 г. Вторая мировая война внесла важное нововведение в традиционный дипломатический обиход. До того главы правительств сносились друг с другом, как принято было выражаться, "через нормальные дипломатические каналы", т. е. через министров иностранных дел и послов. Непосредственные обращения глав правительств друг к другу были чрезвычайно редки и носили по большей части торжественно-этикетный характер - по случаю каких-либо поздравлений, соболезнований и т. п. Теперь положение изменилось. Главы правительств стали в обход обычных дипломатических инстанций обмениваться прямыми посланиями по самым важным и животрепещущим вопросам. Черчилль как-то сказал мне:

- В наше лихорадочное время "нормальные дипломатические каналы" слишком медлительны и многоступенчаты... Легко потерять нужный темп... Вот я и предпочитаю вести непосредственную переписку с Рузвельтом.

Черчилль пытался установить такой же метод общения со Сталиным еще до нападения Германии на СССР, но без успеха. Сталин просто не отвечал ему. После 22 июня 1941 г. британский премьер считал себя уже вправе обращаться непосредственно к главе Советского правительства и 8 и 10 июля направил Сталину два послания с заверениями в британской готовности помогать Советскому Союзу и предложением опубликовать совместную англо-советскую декларацию (отсюда родился упоминавшийся выше пакт военной взаимопомощи между обеими странами). Полученное 19 июля послание Сталина являлось ответом на два вышеупомянутых обращения британского премьера.

В этом послании Сталин писал:

"Мне кажется, ...что военное положение Советского Союза, равно как и Великобритании, было бы значительно улучшено, если бы был создан фронт против Гитлера на Западе (Северная Франция) и на Севере (Арктика). Фронт на Севере Франции не только мог бы оттянуть силы Гитлера с Востока, но сделал бы невозможным вторжение Гитлера в Англию...

Еще легче создать фронт на Севере. Здесь потребуются только действия английских морских и воздушных сил без высадки войскового десанта, без высадки артиллерии. В этой операции примут участие советские сухопутные, морские и авиационные силы"^*.

^* ("Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-Министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.", т. I. М., 1957, стр. 10 (далее "Переписка"...).)

Как видим, это был первый официальный демарш Советского правительства с требованием второго фронта на Севере Франции... Сколько их последовало за тем, прежде чем столь естественное и разумное советское требование, наконец, было осуществлено только в 1944 г.!

Послание было расшифровано, я лично в целях большей секретности перевел его на английский язык и сам напечатал на машинке. Потом встал вопрос, как это доставить Черчиллю. Можно было отправить в запечатанном конверте с секретарем нашего посольства. Можно было передать премьеру лично. Я избрал второй путь, ибо хотел видеть непосредственную реакцию Черчилля на послание, а также иметь возможность сразу же дать ответы, если послание вызовет у адресата какие-либо вопросы. Такой метод передачи посланий Сталина я практиковал все время в дальнейшем и не имел оснований раскаиваться. Ниже я расскажу, как полезен для нас оказался принятый мной порядок передачи посланий главы Советского правительства.

19 июля была суббота. В связи с этим Черчилль в тот день находился в Чекерсе - загородной резиденции британских премьер-министров, где они по заведенному обычаю проводят "уикэнд", принимая гостей и обсуждая в более непринужденной обстановке различные государственные дела. Я решил поехать в Чекерс и там передать премьеру из рук в руки послание Сталина.

Чекерс был полон джентльменов и дам, часть которых я знал, а часть которых мне была совершенно незнакома. Черчилль принял меня в своем кабинете и тут же быстро прочитал привезенное мной послание. Потом он пожал плечами и сказал:

- Вполне понимаю мистера Сталина и глубоко ему сочувствую, но, к сожалению, то, чего он просит, сейчас неосуществимо.

И дальше Черчилль стал подробно обосновывать свое заявление. Немцы, по его словам, имеют во Франции 40 дивизий и хорошо укрепленный берег в Ла-Манше, Бельгии и Голландии. Силы Англии, которая в течение более года вела борьбу одна, крайне напряжены и разбросаны: они находятся в метрополии, в Африке, на Среднем Востоке; огромное количество энергии отвлекает битва на море за Атлантику, от чего зависит самая жизнь страны. При таких условиях британское правительство не в состоянии выделить достаточное количество войск, авиации и судов для серьезного вторжения во Францию, тем более что ночное время сейчас длится не больше пяти-шести часов. А пытаться устроить вторжение с недостаточными средствами значит идти на верное поражение, которое не принесет пользы ни СССР, ни Англии. Все, что может в настоящее время британское правительство сделать для облегчения положения Советского Союза, это усиление воздушных бомбардировок Германии и организация некоторых морских операций в районе Северной Норвегии и Шпицбергена. Ему, Черчиллю, очень жаль, что в нынешних условиях на большее Англия не способна, но приходится считаться с реальностью ситуации.

Я стал возражать и довольно долго доказывал премьеру, что исполинская концентрация германских сил на Востоке исключает возможность держать 40 немецких дивизий во Франции и что в истории бывают моменты, когда народы и правительства должны во имя собственного спасения идти на свершение сверхчеловеческих дел. Сейчас наступил именно такой момент не только для СССР, но и для Англии.

Черчилль остался, однако, непоколебим. Затем мы вышли из его кабинета в салон, где было много гостей обоего пола. Премьер подвел меня к высокому, очень худощавому, болезненного вида человеку, с продолговатым лицом и живыми глазами, который стоял спиной к камину, и представил меня ему:

- Познакомьтесь, - это мистер Гопкинс.

Имя Гопкинса мне было хорошо знакомо. Я знал, что он является ближайшим советником Рузвельта и играет большую роль в определении внешнеполитической линии США. Я знал, что Гопкинс - человек, сохранивший верность демократическим традициям президента Линкольна. Я знал также, что он послан президентом для переговоров с британским правительством и что Черчилль относится к нему с большим почтением. И потому я с особенным вниманием посмотрел на Гопкинса, стараясь по выражению его лица, его жестам и манерам лучше понять, что же он собой представляет.

- Вот Сталин просит о создании второго фронта во Франции, - скороговоркой бросил Черчилль, обращаясь к Гопкинсу, к затем, пожав плечами, продолжал. - Не можем мы этого сделать сейчас... Не в состоянии...

Американский посол в Лондоне Д. Вайнант и Н. М. Майский

Затем премьер отошел к другим гостям, а мы с Гопкинсом остались у камина. Я вкратце рассказал Гопкинсу содержание только что происшедшего у меня с Черчиллем разговора. Гопкинс задал мне несколько вопросов, я ответил, потом к нам подошла миссис Черчилль в пригласила выпить по чашке чая. Обстановка для более серьезной беседы с Гопкинсом была явно неподходящей, и я скоро уехал домой, унося с собой впечатление, что Гопкинс относится к вопросу о помощи СССР с гораздо большей симпатией, чем Черчилль. Это родило во мне желание еще раз встретиться с посланцем Рузвельта и обстоятельно поговорить с ним на интересующие меня темы. Я думал: "А может быть, именно здесь лежит ключ к реальному разрешению вопроса о помощи?"

В понедельник, 21 июля, я позвонил по телефону американскому послу в Англии Джону Вайнанту и спросил его, где остановился Гопкинс и могу ли я повидаться с ним и откровенно поговорить о событиях на советско-германском фронте. Вайнант, до того много лет являвшийся главой "International Labour Office" (Международного отдела труда) при Лиге Наций, незадолго перед тем был назначен американским послом в Лондоне и еще до нападения Германии на СССР обнаружил большое желание поддерживать со мной близкий контакт.

В ответ на мой телефонный звонок Вайнант сказал:

- Ничего не может быть проще: приезжайте завтра ко мне на завтрак, я приглашу также Гопкинса, и мы втроем побеседуем.

Действительно, 22 июля за столом у Вайнанта произошла моя встреча с Гопкинсом. Я подробно описал ситуацию, создавшуюся на Восточном фронте, объяснил причины наших неудач и подчеркнул чрезвычайную важность второго фронта. Гопкинс слушал меня очень внимательно и с явной симпатией к Советскому Союзу. Вайнант открыто высказывался за второй фронт.

- Мы, США, - наконец, заговорил Гопкинс, - сейчас невоюющая страна и в отношении второго фронта ничем не можем вам помочь. Но вот в вопросах снабжения - иное дело... Мы даем Англии много оружия, сырья, судов и т. д. Мы могли бы немало дать и вам... Но что вам нужно? Не можете ли вы мне сказать?

Гарри Гопкинс

Я оказался в затруднительном положении. Ибо, хотя в общих чертах я имел представление о наших трудностях, я, конечно, не мог взять на себя точно перечислить, что и в каком количестве нам необходимо. Тогда в голове у меня блеснула мысль:

- Мистер Гопкинс, - сказал я, - а не могли ли бы вы сами посетить Москву и там, на месте, получить от Советского правительства все необходимые вам сведения?

Вайнант энергично меня поддержал, однако Гопкинс уклонился от какого-либо определенного ответа на мой вопрос. Зато он стал настойчиво доказывать, как важно было бы познакомить и сблизить друг с другом Рузвельта и Сталина. Это имело бы большое значение.

- Вы понимаете, - говорил Гопкинс, для Рузвельта Сталин сейчас просто имя. Главы вашего правительства он никогда не видел, никогда с ним не беседовал, вообще не имеет никакого представления, что он за человек. Вероятно, и Рузвельт для Сталина тоже весьма туманный образ. Надо изменить такое положение, но как?

Я ответил, что для сближения между главами обоих правительств - советского и американского - могут быть три пути: личное свидание, посылка друг к другу доверенных людей, обмен личными посланиями. Первый путь в настоящих условиях явно отпадает, остаются, стало быть, два других. В данной связи я вновь вернулся к мысли о поездке Гопкинса в Москву.

Гопкинс подумал и осторожно ответил:

- Да, все это надо как следует обдумать.

Затем мы распрощались.

Прошло пять дней. В воскресенье, 27 июля, когда я, как обычно, находился в Бовингдоне у Негрина, мне вдруг позвонили из посольства и сообщили, что сегодня, не позже десяти часов вечера, Вайнант обязательно хочет приехать ко мне. Я, разумеется, немедленно вернулся в Лондон. Около десяти вечера Вайнант действительно появился в моем кабинете и положил на мой письменный стол три американских паспорта.

- Будьте добры, визируйте сейчас эти паспорта, - ничего не объясняя, сказал он мне.

То были паспорта Гопкинса и двух сопровождающих его лиц. Я с недоумением посмотрел на Вайнанта. Он понял меня и начал объяснять:

- После нашей встречи во вторник Гопкинс стал размышлять, как ему поступить. В конце концов он пришел к выводу, что ваше предложение лично ему поехать в Москву вполне разумно. Правда, физически Гопкинс чувствует себя не совсем хорошо, но он ведь такой человек: если считает что-либо важным, то непременно сделает, несмотря ни на что. Визит в Москву он признал исключительно важным... Ну, конечно, запросил мнение президента: президент ответил согласием... И вот сегодня, вернее сейчас, Гопкинс уезжает в Москву... Когда я поехал к вам, Гопкинс отправился на вокзал... Поезд в Шотландию уходит через полчаса, а из Шотландии завтра утром он вылетит в Россию.

- Каким путем? - быстро спросил я.

- Гопкинс отправится на летающей лодке "Каталина" вокруг Норвегии прямо в Архангельск... Около 24 часов лету, если все будет благополучно... В общем опасное и трудное путешествие, особенно для такого больного человека, как Гопкинс, но он не считается ни с чем.

И затем Вайнант, кивнув на паспорта, прибавил:

- Прошу вас поторопиться с этим... От вас я поеду прямо на вокзал и там передам паспорта Гопкинсу и его спутникам.

Я оказался в большом затруднении. Все визные печати были в консульстве. Консульство находилось не в здании посольства, а совсем в другом месте, до которого езды на машине было минут десять. День был воскресный и можно было думать, что ни консула, ни его заместителя, живших при консульстве, сейчас нет на квартире, а у них ключи от сейфов, где хранятся печати. В моем же распоряжении было не больше пяти минут времени, иначе Вайнант не мог поспеть к отходу поезда на вокзал... Что было делать?

Я взял паспорт Гопкинса и написал на нем от руки: "Пропустить Гарри Гопкинса через любой пограничный пункт СССР без досмотра багажа, как лицо дипломатическое. Посол СССР в Англии И. Майский". Сбоку я поставил дату и приложил посольскую печать. Так же я оформил и два других паспорта.

Вайнант поблагодарил и поспешил на вокзал. Потом он мне рассказывал, что поспел в самый последний момент: поезд уже двигался, и паспорта он сунул Гопкинсу в открытое окно вагона.

А я сразу после ухода Вайнанта отправил в Москву шифровку-молнию, в которой сообщал об отъезде Гопкинса и просил принять все необходимые меры для дружественной встречи его в Архангельске или Мурманске^*.

^* (В своей известной книге "Рузвельт и Гопкинс" (М., 1958) Роберт Шервуд задается вопросом, откуда Гопкинсу пришла мысль о поездке в Москву. Он пишет: "Не исключено, хотя это и мало вероятно, что Рузвельт обсудил возможность поездки в Москву до того, как Гопкинс уехал из Вашингтона. Может это было так, но об этом нет никакого упоминаниях во всех записках, которые Гопкинс взял с собой в Лондоне. Черчилль, Вайнант и Гарриман вспоминают, что у самого Гопкинса идея поездки возникла внезапно и что он сейчас же начал действовать" (т. I, стр. 513). На предыдущем изложения ясно, как появилось у Гопкинса идея поездки в Москву.)

Все обошлось благополучно, и 30 июля прибывшего в Москву Гопкинса принял Сталин и имел с ним большую беседу. На следующий день, 31 июля, состоялась вторая такая же беседа. Гопкинс получил авторитетные ответы на все интересовавшие его вопросы. Тем же путем, на летающей лодке "Каталина", Гопкинс вернулся в Англию, а отсюда сразу же полетел домой, в США. Доклад, сделанный Гопкинсом президенту о результатах поездки в СССР, произвел на Рузвельта сильное впечатление и имел большие последствия.

15 августа 1941 г. состоялась так называемая Атлантическая конференция Рузвельта и Черчилля. Оба лидера отправили с нее Сталину послание, которое начиналось так:

"Мы воспользовались случаем, который представился при обсуждении отчета г-на Гарри Гопкинса по его возвращении из Москвы, для того, чтобы вместе обсудить вопрос о том, как наши две страны могут наилучшим образом помочь вашей стране"^*.

^* ("Переписка...", т. I, стр, 16.)

И дальше оба лидера сообщали об отправке в СССР судов с различного рода снабжением и предлагали созвать в ближайшее время в Москве совещание из "высокопоставленных представителей" трех держав для выработки длительной программы снабжения СССР со стороны США и Англии на время войны. Такая конференция действительно состоялась в столице СССР 29 сентября - 2 октября 1941 г., но речь о ней будет ниже.

Так, на практическом опыте, я впервые в ходе войны понял значение "цепной реакции" в области политики (хотя этот термин в то время еще не был во всеобщем употреблении). В дальнейшем я приведу несколько примеров того, как нам не раз помогала все та же "цепная реакция".

Здесь мне хочется сказать несколько слов о моей последней встрече с Гопкинсом, случившейся в Москве четыре года спустя. Война только что была закончена, закончена победоносно, но многие проблемы, связанные с войной, еще требовали разрешения. Среди этих проблем одной из самых болезненных была будущая судьба Польши. Здесь между СССР, с одной стороны, США я Англией - с другой, имелись крупные разногласия. В конце мая 1945 г. президент Трумен (Рузвельт умер 12 апреля 1945 г.) прислал Гопкинса в Москву для переговоров с И. В. Сталиным. Урегулировать острую проблему тогда так и не удалось, но во время переговоров Сталин, как обычно, устроил в честь Гопкинса большой обед в Кремле. В числе других на этот обед был приглашен и я, а так как Гопкинс приехал в Москву с женой, то на обеде присутствовала и моя жена. Как всегда, за обедом было много тостов. Один из тостов на английском языке в честь жены Гопкинса произнесла моя жена. После обеда были танцы, в которых, к моему крайнему изумлению, принял участие и Гопкинс: он выглядел таким усталым, таким изможденным, таким больным. Один тур он протанцевал с моей женой. Посадив ее на место, Гопкинс долго не мог отдышаться. На лбу у него блестели капли пота. Он коснулся меня рукой - рука была вялая, холодная. Мне стало как-то не по себе. А Гопкинс, точно почувствовав мое настроение, с усмешкой, которой он старался придать несколько ухарский характер, вполголоса бросил:

- Я ведь в отпуску у смерти.

На следующий день Гопкинс уехал. А год спустя я прочитал в газетах сообщение о его смерти.

В памяти моей Гарри Гопкинс остался как один из самых передовых людей среди руководящих деятелей буржуазного мира эпохи второй мировой войны.