2. Политическое значение крещения княгини Ольги

Анализ проблемы начнем с характеристики одного из основных источников по теме - "Повести временных лет" и подойдем к нему прежде всего со стороны политической и историко-дипломатической, поскольку в сведениях летописи в первую очередь отражены именно дипломатические сюжеты.

Заметим, что между 944 и 955 гг. летопись ни слова не сообщает о международных событиях. После гибели Игоря в 945 г. для Киева наступили трудные времена: отложилась Древлянская земля; наследник, как отмечает летопись, был "детеск", т. е. дитя, и во главе государства встала великая княгиня. И первые годы ее правления, естественно, ушли на решение внутриполитических проблем. В 946 г. Ольга воевала с древлянами и наконец вновь подчинила их Киеву. Начиная с 947 г. она взялась за наведение порядка в своих землях: упорядочила сбор дани, провела другие административно-хозяйственные реформы. А затем летопись пропускает без описания несколько лет - с 948 по 954 г. - и лишь под 955 г. сообщает о поездке русской княгини в Константинополь и ее крещении там. В этой последовательности летописного рассказа обратим внимание на удивительную аналогию событий во времена первых лет правления Ольги и Олега. Взяв власть в свои руки, Олег также начал с "устройства" дел внутренних, а попросту говоря, с покорения окрестных племен и самого упорного и воинственного среди них - древлян. И лишь подчинив ряд племен власти Киева, укрепив внутриполитические позиции княжеского дома, он приступает к решению внешнеполитических вопросов: организует поход на Византию, с тем чтобы подтвердить прежние привилегии Руси, полученные ею от империи еще в IX в.

Даже не зная ничего о поездке Ольги в Константинополь, можно было бы предположить, что после ликвидации внутренних смут в стране, стабилизации положения и упрочения великокняжеской власти в Киеве Ольга должна была приступить к решению внешнеполитических задач: Игорь был мертв, но договор, им заключенный, действовал. Однако со времени его заключения прошло более десяти лет. Сменились правители на византийском троне, новые люди встали во главе древнерусского государства. Опыт прошлых лет и взаимоотношений империи с другими "варварскими" государствами подсказывал необходимость либо подтверждения, либо пересмотра соглашения 944 г. Таким образом, появление в летописи сообщения о внешнеполитической активности княгини Ольги может быть воспринято с доверием уже в силу исторической логики развития событий, обусловленных предшествующими отношениями Руси и Византии. Но, конечно, это аргумент весьма слабый.

Итак, "иде Ольга въ Греки", - записал древний автор. Как все легко и просто! Но реальные политические взаимоотношения двух стран такой простоты, естественно, не допускали. Правительница Руси не могла без соблюдения определенных формальностей снарядить посольство, сесть на корабль и явиться к византийскому двору, чья система внешнеполитического церемониала была чрезвычайно изощренной. Кто был инициатором визита русской княгини, как он готовился - эти вопросы не были поставлены в историографии, хотя ответы на них имеют прямое отношение к исследуемой теме.

Русские летописи и византийские хроники хранят молчание по этому поводу. Правда, "Новгородская первая летопись" сообщает, что, придя к Константинополю, руссы дали знать о своем появлении императору, что можно трактовать как намек на какую-то предварительную на этот счет договоренность¹. Состояние отношений Византии и Руси после смерти Игоря и долгая пауза в дипломатических контактах, вызванная внутриполитической обстановкой в Киеве, требуют, на наш взгляд, прояснения, особенно в свете нараставшего конфликта между Византией и Хазарией, постоянного военного давления арабов на империю.

В ту пору византийское правительство предпринимает определенные шаги в поисках союзников против одних арабских правителей, старается умиротворить других и нейтрализовать своих возможных противников на западных и северо-западных границах. Во второй половине 40-х годов Константин VII шлет посольство к Оттону I, добивается дружбы у владыки Кордовы, пытается замирить сицилийских арабов и египетского правителя ал-Мансура². Судя по оценкам, данным Константином VII в трактате "Об управлении государством" Руси, Хазарии, печенегам, византийское правительство в середине 50-х годов X в. было весьма обеспокоено состоянием своих отношений с Русью, опасалось новых нападений с ее стороны, не доверяло ей, стремилось иметь против нее постоянного противника в лице печенегов. В то же время Русь была нужна Византии как противовес в борьбе с Хазарией и мусульманскими правителями Закавказья, а также как поставщик союзных войск в противоборстве с арабами. Думается, что в этих условиях приглашение, направленное Ольге Константином VII Багрянородным, было бы вполне оправданным дипломатическим шагом империи в отношении своего северного соседа.

При этом необходимо иметь в виду и характерное для Византии стремление использовать христианизацию окрестных народов и государств в качестве средства усиления своего политического влияния среди соседей, о чем подробно писал в своих работах Д. Оболенский³. Историк, однако, рассматривал вопрос лишь в одной плоскости: как Византия уже с IX в. подкрепляла "дипломатическое окружение" Руси попытками христианизировать ее, в пользу чего, по его мнению, говорит обращение руссов в христианство в 60-х годах IX в. Политика же самой древней Руси в этом направлении его интересовала мало. Между тем и в начале IX в., и в 60-х годах IX в. попытки Византии христианизировать Русь соприкасались с княжеской политикой использования акта крещения греческими духовными иерархами в целях усиления государственного престижа Руси. В 60-х годах IX в. становится очевидным, что процесс этот для древнерусского языческого общества был чрезвычайно сложен, так как он сталкивался с вековой мощью языческой религии и превращался из фактора внешнеполитического в фактор внутриполитический. Деятельность греческих миссионеров в IX в. так и не привела к христианизации Руси Византией. Перенимая у Византин то, что ей было нужно в плане политическом, в том числе и частичную христианизацию, Русь тщательно оберегала свой государственный суверенитет. Хотя христианизация русского общества шла быстрыми темпами и в договоре 944 г. это нашло уже официальное отражение, тем не менее и к середине 50-х годов X в. Византия не преуспела в использовании христианства на Руси в своих политических целях. Вопрос оставался открытым. С этих позиций нам представляется неправомерным говорить лишь о стремлении Византии христианизировать Русь. Обе стороны стремились к этому, но каждая в акте христианизации, вероятно, преследовала свои четко определенные политические цели.

Подобная же ситуация сложилась в 60-х годах IX в. в отношении Болгарии. Противоречия были разрешены военным путем, и под угрозой силы болгары были вынуждены принять христианство в форме, выгодной Византии, с тем чтобы уже при Симеоне порвать свою церковную зависимость от империи.

Необходимо обратить внимание и на стремление древней Руси начиная с IX в. установить с империей равноправные государственные отношения. Уровень оформления русско-византийских договоров не стоял на месте. В 944 г. впервые византийское посольство появляется в Киеве, и новый договор в сравнении с соглашениями 60-х годов IX в., 907, 911 гг. уже заключается по всем канонам равноправных и суверенных отношений между государствами. Таким образом, вопросы государственного престижа, которые играли огромную роль в отношениях Византии с Персией, Болгарией, Аварским каганатом, имели первостепенное значение и для древней Руси, являясь той лакмусовой бумажкой, на которой проверялись ее истинная сила и влияние.

В тоже время Византия свято оберегала свое исключительное политическое и религиозное положение в тогдашнем мире. Согласно византийской концепции власти, император являлся наместником бога на земле и главой всей христианской церкви⁴. В соответствии с этим представлением и оценивались ранги иностранных правителей. Никто из них не мог встать вровень с византийским императором, однако степень этого неравенства для правителей различных государств была, естественно, различной и зависела от многих факторов - мощи данного государства, степени его влияния на политику Византии, характера сложившихся отношений между этим государством и империей и т. д.⁵. Все это находило закономерное выражение в титулах, почетных эпитетах, инсигниях и прочих знаках достоинства. Политической символикой был пронизан не только весь византийский придворный церемониал, но и порядок общения с иностранными государствами, приема иностранных правителей и послов. Г. Острогорский очень метко назвал эту концепцию власти и связанный с нею церемониал "своеобразной византийской политической религией". И главная цель любой встречи византийского императора с иностранными представителями, считает Г. Острогорский, заключалась в том, чтобы четко установить расстояние, которое отделяло бы гостя от императора⁶.

На примере выработки русско-византийских соглашений 60-х годов IX в., 907, 911, 944 гг. видно, как противоборствовали две политические концепции власти - русская и византийская - в области выработки дипломатических документов и как постепенно, от десятилетия к десятилетию руссы добивались все большей степени равноправия и в содержании, и в форме заключаемых с империей соглашений. Немаловажное значение византийская дипломатия отводила титулатуре иностранных правителей, проявлявшейся, в частности, в межгосударственных соглашениях. Борьба за более высокую титулатуру русского великого князя, за возвышение государственного престижа Руси по-прежнему могла занимать киевских политиков.

Таким образом, весь строй отношений Руси и Византии во второй половине IX - первой половине X в. оставлял открытыми для обоих государств и в середине 50-х годов X в. три основные проблемы: первая - дальнейшее урегулирование отношений, реализация договора о мире и союзе 944 г.; вторая - христианизация Руси, от которой каждая из сторон ожидала для себя несомненных политических выгод; третья - государственный престиж древней Руси, ее место в ряду других государств Европы, что выражалось в борьбе Руси за равенство с Византией в титулатуре, содержании и оформлении межгосударственных соглашений.

Как же отразились эти постоянные политические сюжеты в рассказе русской летописи о путешествии Ольги в Константинополь?

Сюжет крещения вынесен здесь на первый план. Русская летопись рассказывает, что инициатива крещения исходила от Ольги, что император эту идею принял и одобрил: "Царь же безмерно рад бысть, и рече ей: "Патриарху възвещу ли слово се?"" ("Летописец Переяславля-Суздальского"), Имен но с именем императора связывают крещение русской княгини и "Повесть временных лет", и "Новгородская первая летопись". Собственно, об этом же сообщают и продолжатель Регинона, и Скилица, и Зонара.

Такое единодушие в трактовке вопроса русскими летописями, западными хрониками, византийскими авторами, видимо, не случайно. В историографии недаром замечено, что все источники говорят о крещении Ольги в Константинополе и ни один не сообщает о ее крещении в Киеве. Единственным прочным аргументом против факта крещения Ольги в Византии является расхождение в датах по Константину VII Багрянородному и русской летописи. Причем Константин сообщает лишь дни визитов Ольги во дворец - среда 9 сентября и воскресенье 10 октября; 957 год уже вычислен специалистами на основании этих данных. Русский же летописец дает дату 955 г. В связи с этим историки рассмотрели три варианта.

Ольга крестилась в Киеве, в пользу чего говорят сообщение Иакова Мниха о том, что она умерла, прожив 15 лет в христианстве (это дает дату 969-15=954/55 г.), и присутствие в ее свите священника Григория.

Ольга предприняла две поездки в Константинополь - в 955 г., согласно сведениям летописи, и в 957 г., согласно Константину VII Багрянородному. Приехала она, будучи уже христианкой, иначе бы Константин VII непременно отразил факт ее крещения в Византии.

Ольга крестилась в Константинополе, но император не упомянул об этом, поскольку задача у него была иная - описать церемониал приема русской княгини.

По поводу первой точки зрения следует подчеркнуть, что, даже если Ольга крестилась в Киеве, этот факт отнюдь не снимает вопроса о ее крещении в Византии, как на это указал еще Макарий. На первый взгляд такое положение может показаться парадоксальным, особенно если подходить к вопросу с богословской точки зрения. В этом случае факт крещения Ольги в Киеве действительно снимает проблему о ее крещении в Константинополе, поскольку повторный обряд противоречит церковным канонам. Но византийские политики не раз демонстрировали (например, в отношении Болгарии, алан, Руси), что христианские догматы и религиозная система становились в руках империи мощным средством политического воздействия на соседние народы и государства, как это убедительно показали Ф. Дэльгер, Д. Оболенский и другие специалисты. И древние руссы недвусмысленно продемонстрировали свое умение использовать высокий авторитет византийских церковных иерархов, крещение из их рук в целях возвышения собственной власти, укрепления ее международного престижа и т. п. Фотий даже писал о том, что руссы в 60-х годах IX в. приняли христианство. Полухристианская Русь подписала договор 944 г. Ольга могла креститься в Киеве, но крещение пожилой княгини в языческой стране приналичии языческой дружины и наследника-язычника не могло иметь политического эффекта. Крещение ее на родине, будь оно историческим фактом, скорее всего, осталось бы частным делом Ольги. Оно могло быть явным или тайным (как предполагал, например, В. И. Ламанский), - это, на наш взгляд, не имеет значения. Важно, что оно не должно было стать политическим, а тем более внешнеполитическим фактором. Другое дело - крещение русской княгини в Византии. Этот акт сразу же превращался из частного вопроса благочестивой женщины в далеко рассчитанный политический шаг. И в этом случае, думается, никого не интересовало, христианкой или язычницей приехала Ольга в Константинополь. Согласно русской летописи, она стремилась получить крещение из рук императора и патриарха. Поэтому, с нашей точки зрения, стремление установить факт крещения Ольги в Киеве не имеет существенного исторического значения.

В политике христианизации окрестных государств и народов в Византии, как известно, ведущую роль играли не патриарх, не церковные иерархи, а император, аппарат политической власти. Разумеется, церковники, в том числе константинопольские патриархи, в соответствии со своим саном принимали участие в реализации этой политики, поскольку греческая церковь сама являлась частью феодальной государственной системы. Поэтому русские летописи, рассказывая о крещении Ольги, вполне правомерно связывают решение этого вопроса в первую очередь с действиями императора, а не патриарха. Так, в "Повести временных лет" говорится, что в то время в Византии правил император Константин, сын Льва, и Ольга "приде к нему". Именно императору она заявила: "Азъ погана есмь", именно к нему обратилась: "...аще мя хощеши крестити, то крести мя самъ". Утверждая, что Ольга крестилась в Константинополе, летопись отмечает: "...и крести ю царь с патреархомъ". И вновь на первом плане фигурирует император. А далее речь идет лишь о том, как патриарх поучал ее христианскому чину. Подобную трактовку роли императора в крещении Ольги дает и "Новгородская первая летопись", а "Летописец Переяславля-Суздальского" приводит любопытную подробность: о своем намерении креститься Ольга сообщила в беседе с императором и тот, обрадованный, воскликнул: "Патриарху възвещу ли слово се?" Этот диалог указывает еще раз, что вопрос о крещении русской княгини рассматривался в Константинополе не в религиозном плане, а в политическом: патриарху отводилась второстепенная роль исполнителя и проповедника, тогда как акт крещения, являвшийся политическим событием, был проведен под эгидой императора.

В связи с этой постановкой вопроса вельзя не обратить внимания еще на один совершенно определенный политический мотив, связанный с крещением Ольги, - на появление в применении к ней понятия "дщерь". Оно встречается в летописном рассказе дважды, но совершенно в разных значениях. В первый раз - в фразе русской княгини, обращенной к императору в ответ на его предложение взять Ольгу в жены: "Како хочеши мя пояти, крестивъ мя самъ и нарекъ мя дщерею?" Здесь слово "дщерь" употребляется в чисто церковном, ритуальном значении: император выступил крестным отцом Ольги, а она тем самым стала его крестной дочерью. А далее, по мнению некоторых авторов, следует повтор этой мысли: летописец сообщает, что Константин преподнес Ольге "дары многи" и "отпусти ю, нарекъ ю дъщерью собе". На наш взгляд, это не повтор. Здесь присутствует совершенно иная, светская, если можно так сказать, идея. Давая русской княгине прощальный прием, или, как его называли на Руси, "отпуск", император официально назвал ее своей дочерью, но, повторяем, не в церковном, а в политическом понимании этого слова. Подобное политическое толкование таких понятий, как "дочь", "сын", в применении к иностранным правителям было вполне в духе византийской концепции императорской власти.

Известны случаи, когда иностранные правители для возвышения своего престижа настойчиво старались получить для своих детей титул "сына" византийского императора. Так, в VI в. персидский шах Кавад через своего посла просил у Юстиниана I, чтобы тот "усыновил" его третьего сына Хосрова. Шах рассчитывал, что этот титул повысит шансы Хосрова в борьбе со своими братьями за персидский престол. Политическая сделка не состоялась, так как греки опасались, что такое "усыновление" вызовет претензии шахской династии на византийский трон. В дальнейшем император Маврикий стал названым "отцом" персидского шаха Хосрова II, что в известной степени ослабило длительный натиск персов на владения империи с востока⁷. В 864 - 865 гг., во время крещения Болгарии, князь Борис принял имя императора Михаила III. И в этом случае, хотя крещение было проведено патриархом Фотием, руководила политикой христианизации Болгарии верховная светская власть и Фотий преуспел лишь постольку, поскольку оказывал влияние на византийского императора⁸.

Обобщенное выражение эта практика получила в труде "О церемониях" Константина VII Багрянородного. Говоря о порядке обращения византийских императоров к владетелям окрестных государств, Константин VII указал, что к болгарским царям следует обращаться так: "К любезному и вдохновенному нашему сыну - архонту христианского народа болгар"⁹. При этом болгар наряду с арабами, франками, владетелями итальянских государств император поставил впереди других народов. Таким образом, слова "дочь", "сын" в официальных обращениях византийского императора к владетельным особам других стран и народов не являлись пустым звуком, а были исполнены глубокого политического смысла, указывали на определенную степень престижа того или иного государя, выделяли его среди прочих.

Здесь же следует отметить, что в то время, когда Константин VII сочинял свой труд, применительно к Руси использовался титул "архонт": "К архонту Руси". Что касается иных званий, то в обращении, например, к Олегу в русском тексте грамоты 911 г. употреблялся титул "светлый князь", или, говоря языком позднего средневековья, "его светлость". Он исчез из договора 944 г., так как, вероятно, не устраивал руссов. А это значит, что результатом пребывания Ольги в Константинополе явилось значительное возвышение титула русской княгини: ее величали и "архонтиссой", и "дочерью" императора, что в тот момент резко выделило Русь из числа стран, с которыми она в течение долгих десятилетий стояла рядом в византийской дипломатической иерархии. И думается, не случайно византийский хронист XI в. Скилица, рассказывая о визите Ольги в Константинополь, записал, что она "с честью возвратилась на родину"¹⁰.

И еще одна характерная деталь: Ольга приняла в христианстве имя Елена. Считается почему-то, что сделано это было в честь жены Константина VII Багрянородного¹¹. Но русская летопись говорит совсем о другом: "Бе же речено имя ей во крещеньи Олена, якоже и древняя царица, мати Великого Костянтина". Летописец тем самым проводит мысль, весьма созвучную со всей историей крещения Ольги, - она взяла имя матери Константина I Великого, который первым из императоров принял крещение и сделал христианство официальной религией Римской империи. Деталь эта немаловажная, поскольку она свидетельствует о глубоком политическом содержании крещения русской княгини, о ее высоких государственно-престижных запросах и характеризует источник не как смешение религиозных и светских мотивов, а как в основе своей цельный рассказ о значительном в истории древней Руси событии¹². Как "светская" нить текста при всей ее цельности выглядит исторически бессмысленной без "клерикальной", так и "клерикальная" абсолютно искусственно обособляется от "светской", за которой стояла реальная политика, которую невозможно было замолчать ни при каких обстоятельствах: посольство, переговоры, крещение в первую очередь были связаны с фигурой императора, иначе создается впечатление, что такого рода дела, как обращение в христианство иностранной "архонтиссы", представлявшей государство, связанное с империей политическим договором о мире и союзе, могли быть личной инициативой патриарха.

Таким образом, летописец в этом сюжете не поведал никакого "анекдота", не рассказал никакой "побасенки", а лишь передал дошедшую до него историю крещения русской княгини как политического акта, нужного в первую очередь Руси, поскольку титул "дочери" византийского императора, да еще принявшей из его рук крещение, чрезвычайно возвышал светскую власть на Руси в международном плане - недаром этот факт нашел отражение в современных событиям западных хрониках.

Но самое поразительное в истории, изложенной летописцем, заключается, на наш взгляд, в том, что отмеченная политическая концепция событий таковой в летописи не выглядит.

Ничто не указывает на понимание летописцем значения приведенных им фактов. Его больше, кажется, занимают комплименты императора в адрес Ольги, история о его "сватовстве" и о том, как княгиня "переклюкала" императора. Обо всем остальном он говорит как бы походя и никак не комментирует, что лишний раз указывает на естественность изложения известных ему фактов, на отражение в них реальных политических событий. В летописи нашла выражение единая концепция крещения как крупного политического события в истории древней Руси. Позднее расцвечивание событий рассуждениями императора о разуме Ольги и ее красоте действительно не имеет отношения к историческим реалиям.

Некоторые дополнительные сведения о крещении Ольги в Константинополе можно почерпнуть благодаря изучению распорядка ее пребывания в Византии.

После почти двухмесячных переговоров под городом наступило время первого ее приема во дворце, говоря о котором Константин VII назвал Ольгу ее языческим именем Елга¹³. На этом приеме на золотом блюде, украшенном драгоценными камнями, ей было преподнесено посольское содержание - 500 милиарисиев. Этому блюду суждено было еще раз появиться на страницах источников. Посетивший в 1252 г. Константинополь русский паломник Добрыня Ядрейкович, будущий архиепископ Новгородский Антоний, сообщил в своих путевых записях, что он видел в храме св. Софии драгоценное блюдо, подаренное княгиней Ольгой: "И блюдо велико злато служебное Олгы Руской, когда взяла дань, ходивше ко Царю-городу. Во блюде же Олжине камень драгий, на том же камени написан Христос; и от того Христа емлют печати людие на все добро; у того же блюда все по верхови жемчугом учинено". Д. В. Айналов считал, что под служебным блюдом следует понимать богослужебный сосуд, а не то блюдо, на котором преподнесли Ольге посольское содержание¹⁴. Но как оно попало к язычнице, почему его описание Антонием так близко к сведениям Константина VII Багрянородного? Можно с известной долей вероятия предположить, что именно преподнесенное Ольге императором драгоценное блюдо она и подарила в ризницу храма св. Софии, где принимала крещение между первым и вторым приемом у императора. Кстати, эта канва событий точно совпадает в описании Константина VII Багрянородного и "Повести временных лет".

Мы не разделяем уверенности тех источниковедов, которые восприняли рассказ летописи о повторной беседе Ольги с императором как искусственную вставку, признаком чего для них является повтор слов "и отпусти ю". Внимательное рассмотрение последовательности изложения событий в летописи убеждает, что она во многом совпадает с описанием Константина VII Багрянородного.

В самом деле, летопись начинает рассказ о пребывании Ольги в Константинополе с беседы у императора, во время которой княгиня поставила вопрос о крещении. В "Книге о церемониях" также говорится о первом приеме Ольги у императора 9 сентября, где она была названа языческим именем Елга. "Новгородская первая летопись" тоже указывает, что после прибытия Ольги в Константинополь император "возва ю". Затем русские летописцы сообщают о крещении княгини императором и патриархом, о чем молчит Константин VII Багрянородный. После крещения, рассказывает летописец, состоялась первая беседа Ольги с патриархом, во время которой он "поучи ю", благословил "и отпусти ю". Далее летопись совершенно определенно говорит, что "по крещеньи" вторично "возва ю царь"¹⁵, т. е. пригласил ее царь, и повел речь о "сватовстве". Эта повторная встреча с императором в известной мере совпадает со вторым приемом Ольги 18 октября, описанным Константином VII Багрянородным. Ольге были преподнесены "дары многи", император назвал ее дочерью, а затем он "отпусти ю". По нашему мнению, летописец не воссоздавал искусственно этот текст: он просто описал прощальный "отпуск" русской княгини у императора. Именно на таких приемах иностранным послам вручались императорские дары, как это было и в случае с Ольгой. Но летопись на этом не обрывает историю ее посольства в Константинополь, а сообщает, что перед отъездом на родину Ольга побывала еще раз у патриарха, который имел с ней беседу и еще раз благословил ее.

Таким образом, канва событий, согласно летописным данным, выглядит следующим образом: простояв долгое время "в Суду", т. е. в Константинопольской гавани, Ольга была принята императором, с которым провела первые переговоры, в том числе о своем крещении, затем крестилась и имела официальный прием у патриарха. Потом последовали "отпуск" у императора, во время которого Ольга имела с Константином VII еще одну беседу, и прощальный визит к патриарху. Константин VII Багрянородный описал лишь церемониал двух приемов Ольги в своем дворце; русский летописец описал и крещение, и визиты к патриарху, отразил даже сюжеты переговоров Ольги с императором и характер бесед с патриархом. Следует обратить внимание и на факт присутствия в свите русской княгини священника Григория, который может навести на мысль о том, что именно ему, грамотному человеку, принадлежало первоначальное описание истории посольства 957 г. в Константинополь, включенное позднее в модифицированном виде в древнейшие летописные своды. Из путевых записей Антония известно, что Ольга внесла дар в ризницу храма св. Софии. На основе этого факта можно предположить, что она приняла крещение в главном храме империи. Все это говорит о том, что сначала в основу летописного рассказа, вероятно, был положен цельный текст, отразивший как "светскую" политическую, так и "церковную" линию визита Ольги в Константинополь. Последующие вставки исключать, конечно, не приходится, но в основном это ничего не значащие сравнения Ольги с "царицей Эфиопской", религиозные сентенции и т. п.

В отечественной историографии укрепилось мнение о том, что русская княгиня и византийские власти не договорились относительно учреждения на Руси церковной организации; что Ольга обращалась по этому поводу к Византии и то ли в ответ получила не устраивавшее ее предложение греков, то ли взяла с них обещание об учреждении церковной организации на Руси, которое позднее не было выполнено, что вызвало раздражение русского двора и заставило Киев обратиться по этому же политическому вопросу на Запад. Подобный подход к проблеме представляется неправомерным. Нет никаких доказательств в пользу того, что Ольга обращалась к Византии с просьбой об организации на Руси автокефальной церкви. Напротив, летопись дает достаточный материал для того, чтобы составить прямо противоположное мнение. Здесь говорится не о крещении страны, а о крещении греками одной правительницы, и не на Руси, что имело бы символическое значение - как обращение народа в христианство (это имело место при Владимире Святославиче), а в Византии, что могло быть расценено европейским миром как рост международного престижа Руси. Заметим, что и продолжатель Регинона, и Скилица также говорят только о крещении самой Ольги и ни в какой мере не связывают ее крещения ни с попыткой крестить Русь, ни с какими-либо переговорами о создании там церковной организации.

В летописи отмечается, что распространение христианства на Руси представляло для Ольги серьезные трудности. В Константинополе она жаловалась патриарху: "Людье мои пагани и сынъ мой, дабы мя богъ съблюлъ от всякого зла". В этих словах (независимо от того, оригинальный ли это древнейший текст или позднейшая вставка) отражено понимание всей сложности введения христианства на Руси, где чрезвычайно сильно было язычество и где истинным язычником перед лицом набиравшего силу христианства показал себя молодой великий князь Святослав Игоревич. Возвращаясь на Русь, Ольга боялась "всякого зла". Но на этом данный мотив не кончается. Летописец повествует далее, что, прибыв на родину, великая княгиня пыталась склонить к христианству Святослава, но безуспешно: "...и учашеть и мати креститися, и не брежаше того ни во уши приимати". Святослав не препятствовал людям креститься, но всячески насмехался над ними: "...но аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому". Когда же Ольга стала настаивать, он заявил ей: "Како азъ хочу инъ законъ прияти единъ? А дружина моа сему смеятися начнуть". На что княгиня ответила: "Аще ты крестишися, вси имуть тоже створити". "Он же не послуша матере, творяше норовы поганьския..." Ольга, по словам летописца, не отступилась, уговаривала сына: "Аще богъ хощеть помиловати рода моего и земле руские, да възложить имъ на сердце обратитися къ богу, яко же и мне богъ дарова"¹⁶.

За церковной фразеологией и религиозными сентенциями четко проступают серьезные противоречия в русском обществе той поры по вопросу принятия Русью христианства. Ольга представляла тех, кто ратовал за его введение на Руси; Святослав, отражая настроение великокняжеской дружины - серьезной социальной силы, выступал за преданность язычеству.

Заметим, что даже в приведенном диалоге просматривается стремление Ольги не столько крестить самого Святослава, сколько продолжить ту политическую линию по введению Руси в лоно христианских государств, которую она активно поддержала, приняв христианство. Спор между матерью и сыном, судя по летописи, шел не по поводу обращения в новую веру Святослава, а относительно крещения Руси. Недаром Ольга отмечала, что следом за своим князем "вси имуть тоже створити", и ратовала за всю "землю русскую". И даже если предположить, что подобный диалог в действительности не состоялся, что летописец воссоздал его по собственному разумению, тем не менее придется признать, что в этих записях отражено понимание им чрезвычайно острой ситуации в связи с желанием Ольги крестить Русь и противоборством этому со стороны языческой части русского общества во главе со Святославом.

Трудно себе представить, как в подобных условиях, не имея никакой гарантии в успехе задуманного дела, никакой поддержки со стороны такой влиятельной силы, как великокняжеская дружина, могла Ольга договариваться в Византии об учреждении у себя на родине церковной организации. Вспомним, что и в 60-х годах IX в., несмотря на заявление патриарха Фотия о принятии руссами христианства, на Русь была отправлена лишь христианская миссия, которая, как известно, не оставила заметного следа в русской истории. Подобная картина наблюдалась и в отношениях между Византией и венграми. Незадолго перед появлением Ольги в Константинополе здесь был крещен (948 г.) один из венгерских вождей - Булчу, а в 952 г. крестился другой вождь - Дьюла, который взял с собой в Венгрию монаха Иосифа, рукоположенного константинопольским патриархом в епископы Венгрии. Однако в тот период греческая церковь не смогла удержать здесь своих позиций, и крещена была Венгрия лишь в конце X в., при Стефане I¹⁷.

В свете указанных соображений можно с полным основанием утверждать, что русское феодализирующееся общество в то время было еще не готово принять из Византии крещение, церковную организацию и что Ольга с подобными просьбами ни к императору, ни к патриарху не обращалась, да и следов этого обращения нет в источниках. Ее крещение явилось индивидуальным политическим актом, смысл которого заключался в том, чтобы утвердить международный престиж великокняжеской власти, поставить Русь на более высокий уровень в европейской иерархии.

Нет оснований, на наш взгляд, для аналогий между принявшей христианство в 864 или 865 г. Болгарией и Русью 955 или 957 г. Борис не только крестился сам, но под нажимом Византии заставил, несмотря на сильнейшую языческую оппозицию, креститься болгарский народ. Его попытки обойтись в этом вопросе без империи, а позднее добиться независимости болгарской церкви от константинопольского патриарха окончились неудачей¹⁸. Ничего похожего не наблюдалось в отношениях между Русью и Византией в середине X в., а потому у Ольги и членов ее посольства не было никаких оснований выражать обиды, неудовольствие, раздражение по поводу мифической неудачи переговоров относительно установления церковной организации на Руси. Но если это так, то теряет смысл устоявшийся тезис о том, что обиженная Русь обратилась на Запад с просьбой учредить на Руси церковную организацию, результатом чего и явилось посольство Ольги к Оттону I в 959 г. Не выдерживает критики и тезис о колебаниях Руси в этом вопросе между Византией и Западом, выборе между ними и т. п. Такую политику Русь в середине 50-х годов X в. не проводила, зато усиленно добивалась возвышения своего престижа непосредственно в Константинополе.

Что касается молчания Константина VII по поводу крещения Ольги, то оно, как уже отмечалось в историографии, объяснялось весьма просто: царственный автор действительно описывал не историю пребывания русской княгини в Византии, а ее визиты во дворец. И в этом смысле нам представляется убедительной аргументация Г. Острогорского. Он считал, что задача Константина VII заключалась в том, чтобы преподать образцы церемониальной практики на примере конкретных исторических событий. Действительно, прием Ольги 9 сентября, о котором рассказал Константин VII, являлся редчайшим явлением в истории дворцового церемониала: визит императорской чете был нанесен не обычным послом, а главой иностранного государства, да еще женщиной. Все это вызвало неповторимые церемониальные ситуации¹⁹. И Константин VII не только описал стереотипные черты, но и отметил все особенности приема именно русской княгини. При всей обстоятельности рассказ не пошел дальше изложения ее визитов во дворец. Константин VII ни единым словом не обмолвился о том, как протекала жизнь русской княгини помимо двух приемных дней - 9 сентября и 18 октября - за стенами императорского дворца. Он не приоткрыл нам, где жила княгиня, кому наносила визиты, какие достопримечательности столицы она посетила, хотя известно, что для византийских политиков было в порядке вещей потрясать иностранных правителей и послов пышностью Константинопольских дворцов, храмов, богатством собранных там светских и церковных сокровищ.

В пользу версии лишь об одном визите Ольги в Византию говорят следующие соображения.

Во-первых, это не простая прогулка, а поездка владетельной особы; ее визит, судя по строгостям византийского церемониала, должен был тщательно готовиться и согласовываться, говоря современным языком, "по дипломатическим каналам". Едва ли императорский двор готов был принять русскую архонтиссу дважды с промежутком в один год.

Во-вторых, необходимо учесть, что вряд ли и пожилая княгиня была способна дважды проделать нелегкое путешествие в Константинополь, причем провести в Византии по меньшей мере около полугода.