8. На пути в Европу

Французские и британские лидеры хотят исключить меня из состава конференции из страха...

(В. Вильсон - Э. Хаузу)

Пять столетий подряд Старый Свет осваивал Новый, и наконец пришло время для движения в обратном направлении. В Европе уже находилось более 1 млн. американцев в военной форме, и от воли президента зависела степень давления на немцев, которые только в абстракциях "14 пунктов" усматривали для себя частичный заслон от откровенной ярости французов, англичан и итальянцев, уже приготовивших карты территориальных изменений в Европе. Какое поле исторического действия! Президент Вильсон размышлял о возможностях парижской встречи политических гигантов. Именно в этой обстановке у него вызрело решение лично отправиться на крупнейшую дипломатическую битву века.

Вильсон увидел опасность того, что передачей другим дела своей жизни он может потерять завоеванные в ходе мирового конфликта дипломатические позиции.

Создавалась тщательно иллюминированная дипломатическая сцена, актеры в которой питали самые разноречивые надежды. Европейские державы надеялись отыграться за потери и унижения военных лет. Звезды первой величины возглавляли союзные делегации. Вильсон чувствовал себя в силе возглавить "американскую" трансформацию дипломатического мира. Окружению он говорил: "Я хочу сказать Ллойд Джорджу кое-что, о чем не могу ему написать". Окончательное решение принято в самом конце октября, это видно из письма Вильсона Хаузу: "Я полагаю, что вы не сможете достойно обратить нынешние лихорадочные встречи в мирную конференцию без меня". Президент надеялся быть избранным на ней председателем.

Нельзя сказать, что в среде советников решение президента окунуться с головой в дипломатическую битву вызвало всеобщее одобрение. Напротив, следовали советы оставаться на блестящей позиции контрольного наблюдателя, оценивающего и направляющего действия других, имеющего привилегию дезавуировать неудачные действия своих дипломатов на местах. Это исключало опасность погрязнуть в европейской дипломатической сваре. Но советники быстро поняли, что призывы к воздержанию остаются неоцененными. Лансинг писал в дневнике о реакции президента на его совет остаться дома: "Он не сказал ничего, но о выражении его лица можно было бы написать тома". Личный секретарь Тьюмалти полагал, что уход в сферу внешней политики ослабит важные внутриполитические позиции президента, но и это замечание было воспринято скептически. Ближайший советник Хауз также не мечтал видеть Вильсона в Европе. Позднее он напишет: "Я не одобрял приезда президента Вильсона в Париж. Это был тот род работы, к которой он не был привычен и напряжение которой было слишком большим для него".

Это мнение стало известно президенту и послужило началу серьезного взаимного охлаждения. Возможно, что Хауз советовал президенту не ехать в Европу отчасти потому, что он уже вошел во вкус руководства американской делегацией. Он обещал достичь оптимальных результатов, периодически обращаясь в Вашингтон за поддержкой. Будущий президент Г. Гувер не советовал Вильсону отправляться в парижское политическое болото, но охладил свой порыв, почувствовав, что именно этого и хочется президенту. А когда еще один будущий президент Я. Масарик стал заклинать Вильсона не терять времени в Париже, то ощутил неприязненную реакцию американского патрона. Выбор был сделан. Великие события дают уникальные возможности, опоздавшим остается кусать локти. Их место лишь в сносках петитом на страницах великой книги истории. Президент Вильсон же хотел начать новую главу.

И все же неверно полагать, что Вильсон решил отправиться в Париж вопреки всем. Многие американские политики поддержали его. Конференция губернаторов штатов аплодисментами встретила слова о том, что успех мирных переговоров в Париже будет зависеть от личного присутствия президента Вильсона. А из Парижа представитель США в военной ставке союзников генерал Блисс писал своему начальнику военному министру Бейкеру: "Я молю бога, чтобы президент поприсутствовал здесь хотя бы неделю. Отовсюду слышны призывы к этому. Люди, стремящиеся к рациональному решению проблем в этом безобразном болоте, надеются лишь на него... В темном шторме яростных страстей лишь он может пролить свет разума".

Ждали ли Вильсона в Европе? Здесь явно не было единого мнения. Главы самых могущественных делегаций с подозрением смотрели на самонадеянного профессора, собравшегося учить их дипломатии. Им вовсе не хотелось, чтобы американская мощь подмяла под себя их надежды на увеличение влияния в Европе и мире. Ожидалась классическая схватка империалистических гигантов.

Разумеется, лидеры Антанты не могли произносить слова, которые задевали бы Вильсона еще до его прибытия на европейский берег. Ллойд Джордж скрепя сердце уверял, что президент Вильсон должен посетить Парижскую мирную конференцию. Но как Ллойд Джордж, так и французский премьер-министр Клемансо полагали, что повседневное участие Вильсона в выработке конкретных решений нецелесообразно.

Клемансо был более категоричен. Узнав о решении президента США приехать на мирную конференцию, французский премьер не мог скрыть своих чувств, он написал Ллойд Джорджу: "Я не нахожу нужным скрывать от вас, что считаю его присутствие и нежелательным, и невозможным".

Ллойд Джордж и Клемансо объясняли свое отношение, во-первых, разницей между статусом премьера - главы ответственного перед парламентом кабинета и положением выборного президента, во-вторых, опытом военных лет. Видный английский адвокат, премьер Англии Ллойд Джордж разъяснял: "Клемансо и я - мы можем спорить, как равные, и говорить все, что нам вздумается, но мы не можем изъясняться таким же манером с президентом, а временами необходимо говорить именно откровенно ради достижения результатов". Клемансо в целом выступал против присутствия Вильсона, так как боялся, что наличие по меньшей мере трех центров силы в союзной делегации даст немцам возможность маневрировать. Впрочем, лидеры Антанты еще не знали подлинных способностей Вильсона.

Более всего желали прибытия Вильсона на конференцию немцы. Здесь высказывался целый ряд соображений. Во-первых, как уже говорилось, "14 пунктов" были "менее страшными", чем откровенные претензии, скажем, французов. Во-вторых, немцы питали надежды на разлад в западном лагере. В-третьих, они не исключали для себя (хотя это и представлялось невероятным), что Вильсон при определенном раскладе сил может найти в Берлине более покорных и благожелательных партнеров, чем гордые победоносные западноевропейские союзники. К тому же абстрактные принципы Вильсона выглядели достаточно безобидно, чтобы задеть чьи-либо интересы.

Встал вопрос о месте проведения конференции. Главный спор шел между Францией и нейтральной страной (упоминалась чаще всего Швейцария). Вначале Вильсон и Хауз выступили против Парижа, и в этом их поддерживали англичане, но под напором Клемансо и те и другие сдались. В конечном счете Вильсону пришлось пожалеть о сделанном выборе. Как пишет Ллойд Джордж, "никто не имел более серьезных оснований пожалеть о своей уступчивости, чем Вильсон. Он стал жертвой той неукротимой и свирепой ненависти и презрения, которые столь характерны для темперамента парижан, когда кто-нибудь осмеливается бросать вызов их излюбленным предрассудкам или стремлениям".

Когда наступило время собирать чемоданы, усилились голоса за и против поездки Вильсона. Полковник Хауз без обычной деликатности написал Вильсону через три дня после подписания перемирия, что, согласно международному протоколу, председательствует глава правительства той страны, где проводится конференция. Вследствие того что местом проведения мирной конференции будет Париж, председательское кресло займет Ж. Клемансо, "тигр" французской нации. Это может поставить Вильсона в несколько подчиненное положение.

Атмосфера стала накаляться. Вильсон не был натурой, склонной уступать. "Я могу только предположить,- говорил он в эти дни,- что французы и англичане боятся, чтобы в Париже американский президент не повел против них малые нации". Не без сарказма Вильсон пишет Хаузу: "Я надеюсь, что вы излишне смиренно восприняли их советы и после дополнительных размышлений выскажете мне свое собственное независимое суждение".

Был ли полковник Хауз искренен или его тоже влекла мировая слава? Было, очевидно, и то и другое. Вероятно, Хауз полагал, что Вильсону не хватает опыта общения в кругу равных себе. В президентской Америке глава исполнительной власти не имеет равных по политическому рангу контрпартнеров, а внешнеполитические контакты президента были ограничены. Хауз знал, что Вильсон - мастер трибунного слова, а не дебатов за "круглым столом". И все же Хауз отчетливо понимал, что не может давать своему патрону совет "сидеть дома". Это тотчас же похоронило бы культивировавшиеся на протяжении многих лет их отношения. Поэтому в решающий момент Хауз прибег к дипломатическим хитростям и написал несколько фраз, которые звали Вильсона в дорогу: "Будучи здесь, вы будете в состоянии оценить ситуацию должным образом. Это невозможно сделать из Вашингтона".

Маятник решительно качнулся в сторону "ехать". 18 ноября 1918 г. президент Вильсон неожиданно явился к обеду в дом Лансинга и объявил о своем решении. На следующий день Хауз, его "второе Я", узнал, что президент отплывает во Францию тотчас после выступления на открытии первой сессии нового состава конгресса.

Формируя свою команду для переговоров, президент Вильсон получил ряд дельных советов. Еще летом 1918 года его родственник С. Эксон, сидя на веранде Белого дома, призывал президента создать объединенный коллектив демократов и республиканцев, сплотить их, заразить величием открывающихся перспектив и ясно объяснить, какая грандиозная дипломатическая битва начнется после окончания мировой войны. Но разумные советы остались втуне.

А между тем даже на этом раннем этапе, когда США еще не сказали ни слова о перспективах дипломатического мироустройства, против внешнеполитического курса президента стала складываться действенная оппозиция. В середине декабря 1918 года умирающий Т. Рузвельт призвал к своему одру лидеров республиканской партии Дж. Лоджа и Э. Рута, чтобы определить ход последней в его жизни крупной политической баталии. Чего бы ни достиг Вильсон в Париже, республиканские вожди решили заставить его заплатить за все сполна.

Не все представители правящего класса считали выход США на мировую арену абсолютным благом. А если США перенапрягутся, потеряют необходимые ресурсы, свяжут себя обязательными соглашениями, подпадут под влияние европейских держав? Кто мог поручиться, что эти страхи неоправданны? 31 октября Рузвельт писал сенатору Бевериджу: "Я настаиваю на том, что национализм нужно противопоставить интернационализму". Следуя советам своего друга, сенатор Лодж, который в августе 1918 года стал главой фракции республиканцев в сенате, старался не "переиграть" в борьбе против Вильсона. Он не отвергал идею более активной деятельности США на мировой арене, не отрицал идею создания мировой организации, но скептически относился к практической реализации этой программы вильсоновской администрацией.

Не подлежит сомнению, что Вильсон собирался в Париж, оставляя за собой ослабленный политический тыл. А впереди? Высланный дипломатический авангард предупреждал о полной решимости старой европейской дипломатии дать бой. Буржуазия стран-победительниц безусловно не намерена была отдавать плоды доставшейся после четырех с половиной лет ожесточеннейшего конфликта победы в руки самозваного учителя человечества, руководителя новой силы, претендующей на главенство в мировых делах.

Друг Вильсона Дж. Кирни посетил Европу и по прибытии поделился с президентом своими впечатлениями. Выслушав его, Вильсон резюмировал: "Самое страшное, что есть в войне,- это то, что молодое поколение мира приносится в жертву политикам". Профессору Раппарду из Женевы Вильсон сказал: "Я собираюсь в Европу потому, что союзные правительства не желают меня там видеть". Вильсон говорил в эти дни, что знает, насколько коварны и завистливы европейские политики. А с чего бы ожидать покорности, если он собирался посягнуть на их могущество? Швейцарский профессор услышал от Вильсона о его намерениях глобализировать "доктрину Монро", о желательности всеобщего разоружения, на что Раппард заметил, что в условиях отсутствия международных полицейских сил эта идея встретит непреодолимые препятствия в виде взаимного соперничества и недоверия.

Наступило время формирования делегации. И в этом деле Вильсон также допустил роковые просчеты. Лояльность - вот что было главным критерием его выбора. Лояльность хороша, когда босс на коне, но когда он сам попадает в трудные обстоятельства, необходимы личности, полагающиеся на свою независимость,- только они подлинно лояльные партнеры. Те же, кто сделал лояльность своим знаменем, скрывают червоточину изначально, они лояльны к вышестоящей силе как подъемнику, их выдвигающему. Нашелся другой подъемник, и ультралояльные устремляются к новому идолу. Лояльность должна основываться на самостоятельности мышления, а не на слепом согласии с главенствующей силой. В конечном итоге те, кто предпочитает демонстративно лояльных достаточно независимым сторонникам, готовят себе тяжелые испытания. Так случилось и с президентом Вильсоном.

Он избрал людей, чья приверженность ему казалась абсолютной. Это сразу же отсекало представителей противоположной партии (республиканцев), что было опасно изначально. Вильсон не привлек ни одного человека, который выдвинулся бы самостоятельно, без его постоянной поддержки,- ни одного, скажем, оратора, лидера местных политических сил одного из штатов.

Наиболее умудренный среди советников Вильсона полковник Хауз видел сложности, которые создает себе увлеченный мировым строительством президент. Он посоветовал Вильсону включить в американскую делегацию представителей республиканской партии - бывшего президента Тафта и бывшего госсекретаря Рута. Это предложение казалось Вильсону абсолютно неприемлемым. Э. Рут - "безнадежный реакционер", и его миссия в России, окончившаяся провалом, показала его неспособность приспосабливаться к новому, более сложному миру. Относительно Тафта Вильсон писал 29 ноября 1918 г.: "Я потерял всякое доверие к его способностям. И всякий другой видный республиканец, которого можно было бы взять, уж постарался бы сделать все возможное, чтобы повредить мирной конференции". Масарик, разобравшийся во внутриамериканской обстановке, порекомендовал взять хотя бы советников из республиканцев. На это Вильсон ответил, что у него нет таланта поддерживать постоянный компромисс внутри самой американской делегации. "Скажу вам прямо: я - выходец из шотландских пресвитериан и поэтому несколько упрям".

В пятерке членов американской делегации оказались (помимо Вильсона): незаменимый советник Э. Хауз; государственный секретарь Лансинг; военный представитель США в Высшем союзном военном совете генерал Т. Блисс. Последнее место после долгих поисков занял ветеран американской дипломатии Г. Уайт, чьи донесения из Берлина и Лондона Вильсон высоко ценил.

Президент до переговоров провел большую подготовительную работу. Отметим его распоряжения ограничить потребление запасов стратегического сырья. Несколькими месяцами ранее он говорил Уайзмену, что это сырье будет эффективным оружием на мирной конференции. Расширялась промышленность, производившая товары, которыми Вильсон хотел прельстить или даже "купить" европейцев. На пути мобилизации внутренних сил Вильсон допустил несколько грубых ошибок. Так, он поставил под государственный контроль все линии кабельных коммуникаций с Францией. Политические противники Вильсона легко интерпретировали это решение как шаг к изоляции его деятельности в Париже от всякого общественного наблюдения.

2 декабря 1918 г., прощаясь со столицей, президент Вильсон выступил перед объединенным заседанием конгресса. Впереди были важнейшие дипломатические переговоры, и зал палаты представителей был переполнен. Особенно внимательно слушали президента дипломаты, ведь через несколько часов главы их правительств будут читать их оценку того, с чем американский президент отправляется в Европу.

Президент сразу же поставил вопрос ребром. Америка принесла на алтарь победы большие людские и материальные жертвы, и задача, более того, долг американского президента сделать так, чтобы эти жертвы не были напрасными.

"Теперь моей обязанностью является принять непосредственное участие в создании того, ради чего они отдали свои жизни. Я не могу себе представить никаких других соображений, которые превосходили бы по важности это... Я осознаю огромность и сложность дела, которое я предпринимаю; я полностью осведомлен о своей суровой ответственности. Я - слуга народа. У меня нет личных целей или помыслов в осуществлении этого дела. Я еду, чтобы отдать лучшее, что есть во мне, для мироустройства, в котором я должен участвовать по прибытии на конференцию, ведя переговоры с коллегами из союзных правительств".

Обстоятельством, которое было признано решающим впоследствии, было то, что президент не просил совета конгресса, не предложил сенаторам присоединиться к делегации, не делился своими планами. К чему он стремился, куда, в каком направлении бросал американскую мощь? Никто не мог ответить на эти вопросы определенно.

Для ясности понимания складывающейся ситуации подчеркнем тот факт, что правящий класс никогда не был политическим монолитом. В отдельные периоды (скажем, после нападения японцев на Пёрл-Харбор) он обретал единство и можно было говорить об общенациональном согласии, консенсусе. Но логика партийной борьбы, сталкивание интересов тех, кто ориентировался на внутренний рынок, и тех, кто ориентировался на международную торговлю, подрывали национальное единство. Многих страшила борьба с традиционными империалистическими хищниками. Так было и в первые десятилетия XX века. К 1919 году американская дипломатия открыла дороги к вершинам мирового могущества, но путь туда был опасен. Эту идею разделяли многие из тех, кто в США следил за поездкой Вильсона.

4 декабря 1918 г. корабль "Джордж Вашингтон" отплыл к берегам Европы. На его борту президент Вильсон отправился на главную дипломатическую битву своего времени - Версальскую мирную конференцию. Американская делегация насчитывала 1300 человек. Президент предполагал пробыть в Европе не более двух месяцев. Глава американского правительства чувствовал себя воодушевленным. Он плыл туда, куда не приглашался ни один из его предшественников в Белом доме. Посредством энергичной дипломатии в 1917-1918 годах США примкнули к выигравшей коалиции. Еще задолго до этого они стали важным военным тылом союзников. Пришли новые времена, Америка стала державой первой величины, и на встрече с союзниками-конкурентами Вудро Вильсону предстояло обратить новое экономическое и военное могущество США в твердое мировое политическое влияние.

Пока же президент наслаждался переменой обстановки и тем простором, который открылся перед ним в океане и в политике. Собеседники отмечали в эти дни раскованность этого обычно довольно чопорного человека. В президентской каюте легким пером набрасывает он программу своего самого тяжелого дипломатического испытания. "При первой же возможности, после того как я встречу премьеров и собственными глазами увижу, что они собой представляют, показав им одновременно, что я собой представляю, я постараюсь узнать у них, какова их программа. Очевидно, что они планируют и откровенно хотят получить все, что могут... Если они будут настаивать на программе такого рода, я буду вынужден отозвать наших представителей, вернуться домой и выработать должным образом детали сепаратного мира (с Германией.- А. У.). Но, конечно, я не думаю, что это произойдет. Полагаю, что, как только мы соберемся вместе, они узнают условия, привезенные американскими делегатами, которые не будут торговаться, а твердо встанут на защиту своих принципов; и как только они узнают о наших целях, я верю, мы придем к соглашению довольно скоро".

В чем заключалась суть обозначившегося уже на горизонте противоречия? Обескровленным империалистической войной трудящимся массам Англии, Франции и других союзных стран Д. Ллойд Джордж, ни секунды не задумываясь, бросил лозунг: "Немцы за все заплатят!" Это был весьма умелый прием перевести ненависть к войне и эксплуатации в русло межнационального спора. Голодные и холодные миллионы людей в Англии и на континенте ждали немецкого угля и картофеля, ведь они победили и имели право на соответствующее возмещение своих потерь.

Ничто не волновало президента Вильсона (и правящий класс США в целом) меньше, чем лишняя тонна силезского угля и померанского картофеля. Сытая Америка едва ли не удвоила свои богатства за годы войны и интересовалась вовсе не тем. В прошлом провинциальные янки снимали шляпу перед Вестминстером и Пале-Бурбоном, теперь же они хотели сдвига в мировых реалиях. У Вильсона и его наиболее умудренных советников не было конкретного плана, как вовлечь в сеть своего влияния мировые метрополии. Но у них была общая идея, общая схема, общий замысел - создать подвижное равновесие победителей и побежденных, решить русский вопрос за счет гражданской войны (тем самым обезопасив себя от предвоенных страхов в отношении места России в Европе) и в новой мировой организации, в этом мировом парламенте, сделать американскую партию самой мощной и влиятельной. Дальнейшее последует автоматически. Самая влиятельная сила Лиги наций поддержит немцев против англичан и французов, поддержит малые страны Европы против крупных, отдельные части бывшей Российской империи против ее современного центра и на основе равновесия возглавит послевоенный мир. В руках американцев будет в качестве орудия их способность оказать экономическую помощь разоренным странам Европы.

Еще не сели за стол переговоров, а мышление Вильсона борется со всеми контраргументами. Скептики говорили, что на долю США пришлось лишь 2 процента военных усилий союзников, поэтому, мол, американцы не имеют ни морального, ни какого-либо иного права диктовать свою волю. Этот вопрос находился в центре внимания пересекающего океан президента. "Я не уверен,- утверждал Вильсон,- что наши солдаты склонны думать именно таким образом. Вопрос о том, кто выиграл войну, относителен, но если кто-либо желает уточнить ответ на него, то у нас претензии не менее обоснованные, чем у кого бы то ни было".

Еще не пришла пора выкладывать последние аргументы, но Вильсон спешит, он хочет меньше сантиментов и больше дел. Поэтому, с его точки зрения, невредно сразу дать понять союзникам, что относительно решимости американцев они могут не сомневаться. "Англия, согласившись с четырнадцатью принципами, вписанными в условия перемирия, находится в парадоксальной позиции, когда она, с одной стороны, согласилась с принципами разоружения и, с другой стороны, одновременно объявила, что намерена сохранить военно-морское превосходство. Я однажды сказал шутя, но имея в виду, что в каждой шутке есть доля правды, господину Тардье (представителю Франции в США. - А. У.), что, если Англия будет настаивать на сохранении военно-морского доминирования после войны, Соединенные Штаты смогут показать ей, как превзойти ее военно-морской флот. Если Англия будет придерживаться этого курса на конференции, то это будет означать, что она не желает постоянного мира, и я именно так и скажу Ллойд Джорджу. Я скажу это с улыбкой, но здесь не будет места двусмысленности". Сразу же отвергал Вильсон и возможное предложение англичан "совместно" осуществлять контроль над морями.

Он отметал и возможность согласия США на подачки, которые союзники могли бы кинуть американцам где-нибудь в Африке. Речь шла о мировой гегемонии, о "веке Америки", и разменивать эти глобальные надежды на сомнительные приобретения в виде нескольких миллионов бушменов Вильсон не желал, о чем и говорил демонстративно.

Размышления касались и главного проектируемого дипломатического механизма - Лиги наций. Соглашение о создании Лиги он считал неотъемлемой частью мирного договора, без этой организации игра не стоила свеч. По идее президента, Лига наций должна была "дисциплинировать" мир с учетом нового расклада сил. "Ядро Лиги составят Великобритания, Франция, Италия, Соединенные Штаты и Япония. Ради защиты своих интересов и другие нации вступят в Лигу. Нынешнее хаотическое состояние Германии несомненно делает необходимым дать ей некоторый испытательный срок, пока она не сможет положительно зарекомендовать себя и получить право на вступление. Подобной же политики нужно будет придерживаться в подходе к новым государствам, образованным из частей Австро-Венгерской империи".

Преследуя "вселенские" замыслы, президент Вильсон весьма ревниво относился к организациям глобального масштаба, таким как римско-католическая церковь. С его точки зрения, если позволить Австрии слиться с Германией, то возникнет огромное государство под очень большим влиянием Ватикана. Самым важным в данном случае было геополитическое соображение. Если позволить слияние двух государств, "это будет означать, что новая Германия будет самой могущественной державой на континенте". Поэтому Вильсон склонялся к тому, чтобы Германия и Австрия были разделены.

Но неверно думать, что на борту "Джорджа Вашингтона" глобальным планированием занимался лишь один президент. Несколько сот членов американской делегации проводили вечера в обсуждении уникальной позиции, в которой оказались Европа и мир в момент приобщения Америки к мировой политике. Элиту делегации составила исследовательская группа полковника Хауза, уже более года посвящавшая свое время определению мировых перспектив и выработке оптимального курса США. На рейде Азорских островов Вильсон пригласил эту команду в свою каюту. Именно тогда, 10 декабря 1918 г., безусловно талантливые американские специалисты получили более конкретные, чем прежде, указания руководителя американской дипломатии.

Президент хотел, чтобы американская сторона проявила высокую степень самостоятельности. Он очень не хотел, чтобы США "оперлись о руку" одного из опытных вождей империалистического мира,- скажем, Британии. Вильсон стремился к тому, чтобы в максимальной степени сохранить свободу рук. Эксперты получили наказ не ориентироваться на ту или иную державу (или группировку), а провести американский дипломатический корабль собственным независимым курсом. Эксперты услышали от Вильсона немало уничтожающих оценок в адрес европейской дипломатии. Президент прямо заявил своим подчиненным, что народы Европы были преданы своими правителями, что эти правители неадекватно выражают волю своих народов, что эти правители "слишком много знают, чтобы увидеть, какова же погода". Если позволить европейским вождям захватить главенство на конференции и провести ее по их правилам, то вскоре мир снова будет ввергнут в войну, на этот раз еще более суровую. Это будет настоящий глобальный катаклизм.

Союзники, говорил президент, явно стремятся провести конференцию втайне, келейным образом, пряча решающие переговоры и сделки от глаз и ушей прессы. Англичане и французы уже предложили американцам отказаться от огласки переговоров. Но Соединенные Штаты должны обыграть принцип свободы информации. Их задача - укрепить свое влияние не за счет союза с сильнейшими, а за счет умелого расчета, игры на взаимном противоборстве изготовившихся к схватке сил.

Желанный мир будущего, указывал президент Вильсон, не должен походить на тот, который правил Европой между 1815 и 1914 годами. Система Венского конгресса исключала господство принципов, она провозглашала господство баланса сил. Это была евроцентристская система, не оставляющая возможностей для неевропейских держав. Следовало изменить организационные принципы и создать новый международный механизм. У Вильсона не было еще достаточно отчетливого представления о том, как будет работать этот механизм. Он полагал, что устойчивые процедуры будут выработаны конкретной практикой.

Его оптимизм в отношении места США, влияния США в создаваемом международном механизме основывался на ряде обстоятельств. Первое: США - экономический колосс мира, только они могут оказать экономическую помощь как побежденным, так и победителям. Второе: ненависть победителей - стран Антанты - к побежденным - Центральным державам - была столь велика, что обе коалиции неизбежно будут искать помощи третьей силы - Соединенных Штатов. Малоизвестным фактом является то, что американская сторона желала участия в конференции немецких представителей. В ноябре 1918 года полковник Хауз торжественно отвел пять мест на предстоящем конгрессе представителям Германии. Вашингтон ожидал согласия союзников, но напрасно. Париж и Лондон вовсе не хотели сидеть с немецкими представителями за одним столом переговоров. Третье: на карте Европы возникают новые государства - Польша, Чехословакия, Югославия, и все они ищут международной поддержки, это питает надежду на их готовность "платить" за американскую помощь. Четвертое: у США уже есть значительная зона влияния в лице Латинской Америки, и это позволяет США полагаться на относительно твердый тыл. Пятое и, пожалуй, главное: революция в России ожесточила классовую борьбу во всех европейских странах. Сколь ни эгоистичным является любой охранитель Британской империи или сторонник реванша во Франции, он чувствует уплывающую из-под ног социальную почву. А главный стабильный резерв капиталистического "цивилизованного" мира - США, и это обстоятельство президент Вильсон призывал использовать в полной мере.

Экспертам следовало подумать над структурой Лиги наций. Во главе мировой организации будет стоять центральный орган, небольшой по составу, представляющий лишь наиболее крупные страны. Нужно, чтобы критические вопросы войны и мира обсуждались и решались прежде всего в нем. Именно этот орган будет иметь право решений по главным международным вопросам, осуждать любую посягающую на существующий порядок страну, прерывать торговые и прочие виды ее связей со всем внешним миром.

Второстепенные вопросы будут решаться в ходе работы конференции - собрания всех членов Лиги, тогда, когда найдут свое решение критически значимые вопросы. Такие вопросы, как спор о германских колониях, можно было бы решить путем передачи их в компетенцию Лиги наций или передачи под опеку одному из ведущих членов Лиги.

Эксперты слушали своего вождя, затаив дыхание. В небольшой обшитой деревом каюте посреди бурного океана их президент один за другим "разрывал" гордиевы узлы мировой политики. Вильсон "купил" интеллектуалов своего штаба тем, что предложил им: являться со всеми конструктивными идеями непосредственно к нему. "Говорите мне: это правильно, и я буду сражаться за это". Вильсон сумел по меньшей мере заразить членов своей делегации верой в то, что они плывут, чтобы перевернуть прежний дипломатический порядок, чтобы установить свой, базирующийся на новых основаниях. Им предстояла жестокая дипломатическая битва, но и цель была огромна.

"Джордж Вашингтон" пересекал океан. В эти дни и недели солдаты покидали окопы. Россия не вернула себе исконные земли. Социалистическая революция становилась все большим фактором мировой политики. На Украине, в Белоруссии и Прибалтике - немцы, в Средней Азии - панисламизм, на Кавказе и в Закавказье - Закавказская федерация, на Дону - казаки. Единственная магистраль на Восток, к Тихому океану, захвачена белочехами. В Мурманске, Архангельске и Владивостоке высаживаются интервенты. Красная Армия только формируется, внутренние экономические связи разорваны. Да и есть ли Россия на карте? Если прочитать записи Хауза, Ллойд Джорджа, Клемансо или Исии, то фактор России окажется низведенным едва ли не до нуля.

Прошло полгода. И теперь уже никто не мог говорить о "нулевом" значении восстающей на обломках Российской империи Республики Советов. Более того, сила большевистских идей исключительна, "красная идеология", идеи социальной революции проникают в Германию, Венгрию, на Балканы. Если летом Вильсон думал о дележе русского наследства, то теперь он размышляет о русском вызове. Лишь Декрет Ленина о мире имел силу, превосходящую значение "14 пунктов", лишь вождь большевиков обещал трудящимся Европы подлинную альтернативу периодической бойне народов. И потому-то, рассуждая наедине с собой, Вильсон и так и сяк оценивал новый русский фактор. Можно ли противопоставить Россию победителям на Западе? Каким будет эффект американских миссий в Европе? Что скажет Москва об интервентах? Можно ли будет сплотить союзников на антисоветской почве?

Главный пассажир "Вашингтона" запомнился капитану добрым расположением духа. Вильсон присоединялся к хору моряков, певших военные песни, и готов был пожать руку кочегару. Он прогуливался с супругой на верхней палубе, а иногда в одиночестве вглядывался в океан. Своему секретарю еще в Нью-Йорке Вильсон сказал: это путешествие будет "либо величайшим триумфом, либо величайшей трагедией в истории". Как видим, самоуничижением президент не страдал. И еще: "Я верю, что никакая группа людей не сможет сокрушить это великое мировое предприятие". Президенту нужна была сейчас эта вера, помимо прочего, и как средство от суеверий: "Джордж Вашингтон" прибыл во французский Брест в пятницу, 13 декабря.

Франция встретила президента густым туманом. В. Вильсон стоял на капитанском мостике, приветствуя предполагаемые толпы встречающих. Все - и на берегу, и в дипломатии - было в тумане. Наконец лоцманы овладели рулем, и по причальному мостику на корабль к главнокомандующему взошел глава американского экспедиционного корпуса генерал Першинг. Мэр Бреста, первый встреченный Вильсоном в Европе социалист, приветствовал президента. Этот социалист говорил приятные вещи: президент прибыл освободить Европу от ее мук как апостол свободы. Вильсон не удержался и рассмеялся, когда увидел знамя, на котором было написано, что он - основатель Лиги наций. "Несколько поспешно",- заметил президент.

На следующий день в десять утра поезд с американской делегацией прибыл в Париж. На платформе стояли те, с кем предстояла борьба интеллектов. В классическом костюме дипломата - президент Пуанкаре, а в нескольких шагах от него в измятом костюме, со скрещенными на груди длинными руками стоял главный французский оппонент - "тигр" Ж. Клемансо.

Последовало первое испытание лестью. Весь Париж вышел на улицы, море цветов, флагов и приветствий буквально поглотило президента. Реяли военные флаги, а в воздухе затмевала солнце французская авиация. Вильсон сам стал частью театральной декорации. Без шляпы, с распростертыми руками он действительно играл роль Колумба Нового Света. Таким увидел Вильсона английский дипломат Г. Никольсон: моложе, чем на фотографиях, гладкое лицо, улыбка безобразна, широк в плечах и тонок в талии, плечи непропорциональны росту, одет с иголочки, в черном, очень аккуратно; полосатые брюки, стоячий воротник, булавка с розовым бриллиантом.

С переполненных толпами бульваров карета четы Вильсонов въехала во внутренний двор дворца Мюрата. Здесь президенту предстояло два месяца обдумывать возможности дипломатической трансформации мира. Официальной резиденцией делегации США стал отель "Крийон".

Этикет не терпел пауз, и через несколько минут одетый во фрак Вильсон уже направлялся в Люксембургский дворец. Хозяин дворца президент Пуанкаре более не терял времени даром, ведь решались судьбы Франции и Европы. В своем тосте он обещал Вильсону вручить документы, в которых "вы сами увидите, как германское командование с поразительным цинизмом разработало свою программу грабежа и разрушений. Какие бы предупредительные меры мы ни приняли, никто, увы, не сможет утверждать, что мы спасаем человечество навечно от будущих войн!" Это было далеко от наивной веры, что патронаж Америки окажется гарантией европейского мира, что созданная ею Лига наций обезопасит от войн, что Вильсон - апостол мира.

Вильсон по своей природе не был склонен откладывать ответ "на потом". Он сразу же бросился в схватку. В ответной речи президента прозвучали совсем другие ноты. "С самого начала мысли народа Соединенных Штатов были обращены на нечто большее, чем просто победа в этой войне. Война должна была быть выиграна так, чтобы обеспечить будущий мир в мире". Итак, Вильсон видел в предстоящей конференции не сцену реванша Франции, не очередной пересмотр европейского баланса, а качественно новую страницу европейской истории. На том и стоял.

Но если стремление американского президента немедленно приступить к делам было очевидно, то руководители союзных стран были заинтересованы отложить главные беседы. Об этой тактике союзников полковник Хауз писал своему шефу еще до отплытия того в Европу. К моменту прибытия Вильсона в Париж союзные страны еще даже не назначили членов своих делегаций на мирные переговоры. Казалось, что подписание европейского мира едва ли не второстепенный вопрос: англичане были заняты своими выборами. Соображения предвыборного маневрирования ограничили возможности британского руководства в деле занятия заранее продуманных дипломатических позиций. В конце концов оно не знало, удержится ли у власти в дальнейшем.

Французы предавались празднествам, британские доминионы готовились к имперской конференции. Все они с усиленным вниманием смотрели на Германию: какой будет ее эволюция, закрепят ли свои позиции социал-демократы, не выйдет ли вперед сепаратизм отдельных земель.

Возникало впечатление, что визит Вильсона декоративен по своей сути. Его с охотой приглашали на манифестации, благодарственные митинги и торжественные приемы. Но приступать к делу дипломатической реформации мира здесь не спешили. Это действовало на президента убийственно. Менее всего он хотел быть "свадебным генералом". Президент желал дипломатического триумфа, а не пустого трибунного славословия.

Он откровенно говорит в эти дни Хаузу, что чувствует себя жертвой заговора самых реакционных сил Европы, что европейцы, прежде чем вступить в реальный контакт с ним, постараются сколотить сепаратный европейский блок. В общем и целом интуиция Вильсона работала в верном направлении. Полковник Хауз стремился вернуть ему душевное равновесие. Как и многие годы прежде, президент и его самый доверенный помощник, уединяясь в долгих беседах, стремились обнажить суть проблемы.

Центром всех усилий американской делегации Вильсон обозначил создание Лиги наций. Нужно сказать, что у президента появилась и постоянно крепла убежденность в том, что с созданием Лиги наций, с выработкой механизма ее воздействия на мировую арену все самые значительные спорные вопросы найдут свое решение. Что укрепляло президента в этом убеждении? По крайней мере не полковник Хауз, видевший в Лиге инструмент тех сил, которые займут контрольные позиции. А займут ли эти контрольные позиции американцы - это еще был большой вопрос. И именно здесь, а не собственно в создании международной организации как таковой видел Хауз центр возможного спора. Полковник считал, что основные усилия следовало бы приложить в определении условий военного баланса в Европе и возможностей экономического урегулирования.

Вильсона тревожила не только тактика европейцев, но и сообщения, прибывшие из-за океана. Пресса республиканцев уже обсуждала то, чего еще не было, но чего опасались в Америке: Ллойд Джордж и Клемансо ощутили общность судеб и сомкнули штыки против заокеанского пришельца, американская сторона ради избежания изоляции уже сделала уступки англичанам в вопросе о "свободе морей". У Вильсона стало возникать ощущение, что он в своей сверхсложной задаче создания мировой организации и утверждения своих контрольных функций над европейскими делами не имеет необходимой поддержки прессы, общественного мнения, значительной части политической элиты. Последняя капля переполнила чашу: президент взорвался, когда узнал, что госсекретарь Лансинг без его ведома назначил двух новых чиновников в секретариат американской делегации.

Из Вашингтона Тьюмалти телеграфировал, что информация о ходе подготовки мирной конференции недостаточна и это дает почву слухам, часть которых неблагоприятна для президента. А что мог ответить президент? Ведь он стал своеобразным заложником европейского дипломатического процесса. Он не мог приказывать Клемансо, Ллойд Джорджу и прочим, ему оставалось только ждать. А это было непривычное состояние. В годы войны, когда судьбы наций висели на волоске, премьеры европейских стран с величайшим почтением и готовностью слушали любое его замечание. Америка была надеждой и опорой. Нет сомнения, Вильсон в известном смысле "привык" к этой ситуации, ему уже представлялось естественным, что мнение Вашингтона никто не может игнорировать, что США держат ключи к спасению и к будущему. Но вот - победа, а с ней и величайшая девальвация США как якоря спасения, как высшей надежды. Рядом лежит агонизирующая Германия, на восточной границе которой формируется новая Польша, далее Советская Россия собирает силы после изгнания кайзеровских войск с трети своей европейской территории. Без Вильсона и американских войск, столь необходимых еще три месяца назад, сейчас вполне можно обойтись. Никто не любит зависимости, с ней только смиряются. Окончился период, когда Париж и Лондон демонстративно склоняли голову перед Вашингтоном, сейчас ощутимо противоположное.

Французы выработали свое понимание основ будущей мирной конференции. Их программа была вручена президенту Вильсону 29 ноября 1918 г. послом Жюссераном. "Принципы президента Вильсона,- говорилось в этом документе,- являются недостаточно определенными по своему характеру, чтобы быть принятыми за основу конкретного соглашения... Четырнадцать предложений, являющиеся принципами международного права, не могут составить конкретной основы для работы конференции". Во французской программе говорилось о "федерализации" (т. е. расчленении) Германии. Великим державам предлагалось решить судьбы Оттоманской империи. Да, у американцев в Европе 1 млн. солдат. Но здесь же 2 млн. английских и еще больше французских. В распоряжении пяти великих держав, составлявших основу Совета десяти, имелись 12 млн. солдат. В масштабах всей мировой схватки не США пожертвовали цветом нации. Так менялся психологический климат, и становилось ясным, что у США нет гарантированных рычагов воздействия на европейскую ситуацию. Но не будем забегать вперед.

Из Вашингтона Тьюмалти советовал развернуть подлинно американскую активность, с тем чтобы более отчетливым сделать "профиль Америки", указать на "невидимый" кредит Америки в Европе, чтобы настроить общественное мнение, во-первых, на огромную благодарность Новому Свету за помощь, во-вторых, на поднятие престижа ее высокообразованного президента, способного поспорить с лучшими умами современности.

Американского президента не нужно было учить, как делать "паблисити". Вильсон вместе с супругой бросаются в автомобиль, и вот их уже встречают сотни раненых солдат в американском военном госпитале в Нейи. Президент решает задачу на выносливость, он подходит к каждой из 1100 больничных коек, в каждой палате произносит речь, говорит инвалиду по фамилии Вильсон, что горд быть его однофамильцем. Ну нет, в сонной Европе никто не перекроет американскую энергию. Вечером этого же дня чета Вильсонов - на рождественской елке в гораздо более бедном французском госпитале. На обледенелой военной дороге Вильсон в сочельник встречает снежную бурю в Шомоне, где два месяца назад земля гудела от взрывов. А затем с Першингом совершает обход строя американских войск, утопающих в грязи. Несмотря ни на что, президент сохраняет полное присутствие духа за рождественской индейкой из военного котла. Но генерал Першинг, разумеется, обитает не в грязи траншей Шомона. Вильсон убеждается в этом за горячим чаем в величественном средневековом замке. Президент обеспокоен: не допустил ли он непростительную ошибку, встретив рождество в компании офицеров, а не в солдатском бараке? "Это трудно, очень трудно в такой церемониальной речи, как эта, показать вам, каково мое настоящее сердце".

Своей политике державного возвышения США он старается придать черты благородной жертвенности идеалистов, пересекших океан, чтобы отдать свою жизнь ради европейского мира.

Оставив минуты слабости позади, президент Вильсон продолжал вырабатывать план своего дипломатического сражения с союзниками. Так, журналистам он объявил, что формирование Лиги наций - безусловный императив. Эта тактика предполагала, что постоянное упоминание Лиги наций в заголовках газет сделает стремление к ней некоей самодовлеющей силой, действующей в Европе помимо личной воли Клемансо и Ллойд Джорджа.

По просьбе президента неутомимый (несмотря на преклонный возраст) Хауз готовит встречу с пока всемогущим премьером, почти диктатором Франции Ж. Клемансо. Французский лидер был в непростой позиции. Напор американцев, их беспардонное вторжение в классическую европейскую дипломатическую игру безусловно беспокоили Клемансо и бросали его в объятия испытывающего те же чувства Ллойд Джорджа.

Скепсис семидесятисемилетнего французского премьера был понятен. Принстонский профессор предлагал ему весьма радикально (и в свою пользу) изменить правила дипломатической игры, которой Клемансо отдал всю свою более чем полувековую политическую жизнь. Но у Клемансо теплилась надежда, что янки не знают всех правил европейской игры и поверхностность их погубит. К тому же Клемансо надеялся на свое понимание американцев: он жил в США четыре года и был женат на американке. Английский язык не был для него препятствием. Внешний облик "тигра" был впечатляющим: квадратное туловище, крупная голова с пышными усами и густыми бровями над полуприкрытыми глазами. Готовясь к дипломатической дуэли, французский премьер нашел общий язык с госсекретарем Лансингом, который в мемуарах дает такое его описание: "Он напоминал старого китайского мандарина: темный цвет лица, большой лоб, выпуклые брови, острый взгляд, длинные опущенные седые усы, короткая шея, широкие округлые плечи, коренастая фигура... Поразительный тип человека, в котором ощущается огромная сила интеллекта, самообладание, холодная, непреклонная воля. Серые перчатки прикрывали больную кожу рук, но живой ум подвижен. Красноречие премьера было его главным оружием". Разумеется, этот идеолог французского империализма готов был стоять насмерть как против немцев в 1917-1918 годах, так и против любого, кто хотел бы поколебать престиж Франции в Европе и посягнуть на ее империю.

Но зачем отвергать то, что может быть повернуто в нужном направлении и при должной ловкости сыграть против немцев, англичан, итальянцев? А "красная опасность"? Без Вильсона европейская "почва" находится в опасности социальных землетрясений невероятных баллов. И лидер французских радикалов договаривается с Хаузом, что Вильсон не поднимет ни одного важного вопроса, не обсудив его предварительно с "тигром" Франции.

Их первая встреча была примечательна. Вильсон мобилизовал максимум личного обаяния и постарался как можно глубже спрятать черты неисправимого фанатика, каким рисовала его враждебная пресса. Они соревновались в галантности. Почти все свидетели их первой встречи отметили, что оба политика готовы были говорить о чем угодно, кроме насущных проблем дня.

Экзамен политеса выдержан, но дела не терпели отлагательств, и Вильсон попросил Хауза устроить вторую встречу в приватной обстановке. Вместе с Хаузом они условились, что подкоп под Антанту нужно начать с обсуждения принципа "свободы морей" - ведь Франция, в отличие от Англии, не посягала на контроль над Мировым океаном.

Клемансо не без симпатии слушал американского президента, который говорил о необходимости установления принципа "свободы морей". Сидя в частных апартаментах Вильсона во дворце Мюрата, французский премьер думал о том, что за предоставление американцам новых возможностей на морях он может получить свободу рук на Европейском континенте. Президент Вильсон говорил много и хорошо. Ядром его размышлений была Лига наций. И хотя Клемансо откровенно не верил в такой модернизм, он счел возможным договориться о включении пункта о "свободе морей" в повестку дня работы конференции. Разумеется, он надеялся на компенсацию американцев в наиболее важных для него европейских проблемах.

И Вильсону, и Клемансо стало ясно, что впереди трудный дипломатический марафон. Чтобы облегчить себе путь на этой дистанции, Вильсон постарался обрести второе дыхание. Эти закосневшие европейцы должны увидеть, как работает с публикой американский политик. Удвоено число приемов и обедов, началась обработка европейских знаменитостей. На церемонии принятия маршала Жоффра во Французскую академию по залу пробежал вихрь сообщения: на церемонии присутствует президент США. Все сорок "бессмертных" академиков поднялись на ноги, приветствуя заокеанское светило. Вильсон не мог претендовать на академическое бессмертие, но он получил компенсацию в виде почетной степени доктора наук от Сорбонны. Нигде в Париже - ни на могиле Лафайета, ни в мэрии, где он стал почетным гражданином Парижа, ни в академии - Вильсон не пользовался записями. Он бросил вызов своим церемониймейстерам, и его красноречию в этой атмосфере признания не было конца.

После визита Клемансо мысли Вильсона все больше занимал английский фланг его дипломатии. В глухом молчании Лондона ему мнилась главная оппозиция американским дипломатическим замыслам. Несколько неосторожно оброненных замечаний Вильсона вызвали тревогу англичан, и в этой флюидной обстановке вызрел замысел пригласить Вильсона в Англию. Настоятельной необходимостью этот визит стал, когда Вильсон дал пространное интервью лондонской "Тайме". Англичане читали это интервью со жгучим интересом. С одной стороны, Вильсон признавал "особую позицию Британии как островной империи", с другой - явно критически отнесся к амбициям крайних ревнителей империи. Не посетить Англию уже означало потерю части престижа во влиятельных слоях Лондона. Поэтому Вильсон должен был учитывать разочарование англичан тем обстоятельством, что по пути в Париж он не посетил Лондон. От английского правительства и общественности не ускользнул и тот факт, что за долгие годы войны президент Вильсон ни разу не сказал ни единого слова сочувствия или симпатии о стране своих предков. Более того, озабоченный следованием строго "американским" курсом, Вильсон упрекал посла Пейджа в том, что тот, по его мнению, "излишне дружественно относился к Англии". По мнению Ллойд Джорджа, "этот трагический недостаток делал малопривлекательным человека, одаренного умом и характером, не лишенного известного величия".

Очевидно, что Вильсон не случайно был немногословен в отношении английских заслуг в войне. Он смотрел в новый мир, где Британская империя была уже не только партнером, но и соперником, а зачем же восхвалять конкурента? Озадаченные же англичане были поражены тем, что Вильсон ни словом не упомянул ни о роли Британской империи, ни о ее вкладе и жертвах.

Лондонский прием соперничал с парижским. На вокзале Чаринг-кросс американского президента встречали королевская чета и премьер-министр Ллойд Джордж. Как отмечает Ллойд Джордж, проведение банкета в Букингемском дворце, устроенного в честь Вильсона, символизировало "тот переворот, который война произвела в государственном строе Европы. Россия стала пролетарским государством, Германия - республикой, где на месте кайзера, некогда сиявшего блеском своих одежд, сидел рабочий-шорник. Австрия распалась на части, и Вена стала столицей обанкротившейся республики. Великолепие представителей Англии, собравшихся за королевским столом, казалось более блистательным, чем когда-либо". На фоне орденов, мундиров и регалий Вильсон выделялся своим обыкновенным смокингом, без всяких знаков отличия. Британский премьер отметил, что Вильсон не проявил никаких признаков дружеского участия или радости по поводу встреч с людьми, являвшимися соратниками в общем деле и только что с трудом избегнувшими общей опасности. Как полагал Ллойд Джордж, "в этом была его оплошность".

Но сантименты прочь. Пышность приема не заслоняла от президента той пропасти, которая существовала в дипломатическом видении мира. Вильсон не поддержал предложенной ему в Букингемском дворце темы о братстве англосаксонских народов, не ответил на дифирамбы американскому оружию. Президент в своей речи постарался остудить имперский ажиотаж, обратившись к любимым им абстрактным темам о "великом моральном приливе, идущем сквозь сердца людей", который должен быть подхвачен правительствами. Вильсон был достаточно опытным оратором, чтобы не отметить вялости последовавших аплодисментов.

Стремясь несколько исправить впечатление, Вильсон, выступая в зале торговых гильдий, вспомнил о военных заслугах англичан. Но сразу же "съехал" к базовой теме своего дипломатического кредо: "В современном мире не должно быть баланса сил, противопоставления одной мощной группировки наций другой, но должна образоваться единая группа наций, в руках которых будет опека над миром в мире". Именно этот замысел, говорил президент примолкшей аудитории, вдохновил его на заморский вояж. В Мэншн-хаузе Вильсон говорил о необходимости для Британии искать новое место в мире, не обращаться к разрушенным стереотипам викторианской эпохи, к приятным, но бесполезным воспоминаниям об эпохе "блестящей изоляции" и бесспорного морского всемогущества.

Вильсон видел, что Ллойд Джордж не доволен его речами. Своему окружению последний указывал на дурной вкус выскочки-янки, приехавшего учить святости права страну, которая четыре года отстаивала его сухое декларативное право кровью своих сыновей. В Карлейле, городе своих предков на шотландской границе, Вильсон обратился в церкви к публике с каменных плит, на которых когда-то стоял еще его дед. И снова речь шла не о доблести победителей, а о новом мире, который он, потомок шотландских пресвитериан, призван создать. Еще с большей силой атаковал американский президент старый порядок в цитадели английского либерализма - Манчестере.

Это была примечательная речь. Вильсон произнес слова, которые вошли в хрестоматии по американской истории и по истории дипломатии периода империализма: "До сих пор мир управлялся посредством согласования интересов, но попытки такого рода потерпели поражение. Интересы не связывают людей вместе. Интересы разделяют людей, ибо в тот момент, когда проявляется малейший отход от гладкого согласования интересов, вперед выходит соперничество. Существует лишь одно обстоятельство, которое может объединить людей, и таковым является общая приверженность праву. С самого начала исторического развития свободы люди начали говорить о своих правах, и понадобилось несколько столетий, чтобы прийти к пониманию того, что главной частью права является долг, обязанности и что, если человек не выполняет свои обязанности полностью, он не получает прав".

От философии абстрактных понятий американский теоретик перешел к реальности. Соединенные Штаты "не присоединятся ни к какой комбинации держав, если это не будет всеобщая комбинация". США хотели бы участвовать в организации, которая охватывала бы весь мир. Соединенные Штаты интересует все, что происходит в огромном мире, и они не будут ограничивать себя рамками сепаратных соглашений.

Был ли империализм США столь самонадеян, что не видел стоящих перед ним препятствий? Видел ли Вильсон, что и Клемансо, и Ллойд Джордж опускали головы, когда он начинал говорить о своем глобальном видении? Ослабленные и озлобленные, Лондон и Париж не хотели склоняться ни перед какой другой столицей.