Ликвидация советско-финской войны

Однако возвращаюсь к изображению хода событий.

Уже в январе 1940 г. на фронте начало сказываться постепенное изменение в соотношении сил, неблагоприятное для финских реакционеров. Вместе с тем обещанная им с Запада помощь, несмотря на весь окружавший ее антисоветский шум, все больше запаздывала. В такой обстановке правительство Рюти-Таннера стало неофициально зондировать почву о возможности заключения мира с СССР: в январе известная финская писательница Хелла Вуолиоки, которая всегда относилась дружественно к идее финско-советского сближения, приехала в Стокгольм и встретилась с советским послом в Швеции А. М. Коллонтай; речь шла о скорейшем восстановлении мира между обеими странами. 22 февраля президент Финляндии Каллио обратился к правительствам Англии и Франции с просьбой оказать содействие в ликвидации советско-финской войны.

Как раз в это время Советское правительство сделало шаг, который чрезвычайно облегчал выполнение данного желания финской стороны.

Прежде чем рассказать об этом, я должен несколько остановиться на личности Ричарда Батлера. Сын крупного британского сановника в Индии, он родился в Индии и провел там раннее детство. Затем прошел обычную для детей правящей верхушки школу в привилегированных учебных заведениях и кончил Кембриджский университет. В 27 лет Батлер стал членом парламента от консервативной партии, а в 30 лет - товарищем министра по делам Индии. Когда мы встретились с ним в 1938 г., он занимал пост заместителя главы Форин оффис и представлял свое ведомство в палате общин, ибо Галифакс, как член палаты лордов, мог выступать только в верхней палате. Это придавало Батлеру большой вес, ибо палата общин расценивается в Англии как учреждение более важное, чем палата лордов.

Батлер, несомненно, был умен и широко образован. Его голова всегда была полна различными идеями, подчас несколько необычными для трафаретного консерватора. Так, он считал, что консерваторы, если они хотят удержать свое положение основной партии Великобритании, должны прислушаться к велениям современности и прежде всего обратить внимание на проблемы социального порядка.

В сфере внешней политики Батлер в общем и целом следовал "кливденской" линии (недаром он был заместителем Галифакса), но проявлял гораздо больше гибкости и изворотливости, чем его шеф, и держался того мнения, что дипломаты существуют для того, чтобы "перетирать" возникающие между странами трудности и осложнения. Именно поэтому даже в обстановке антисоветской бури, вызванной советско-финской войной, он поддерживал со мной добрые отношения, был всегда чрезвычайно предупредителен и любезен и постоянно говорил:

- Нам надо почаще встречаться и разговаривать.

Идя навстречу Батлеру, 16 февраля 1940 г. я пригласил его на завтрак в посольство. Мне хотелось побеседовать с ним более откровенно, и потому за столом сидели только трое: Батлер, я и моя жена. Разговор очень быстро принял непринужденный характер, и Батлер стал задавать мне интересовавшие его вопросы: какова природа советско-германских отношений - союз это или не союз? Чего добивается СССР в Финляндии? Каковы намерения СССР в отношении Норвегии и Швеции?

Я ответил, что никакого союза между Германией и СССР не существует, что наша страна ведет свою, совершенно самостоятельную внешнюю политику и что в войне между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией - с другой, мы сохраняем позицию нейтралитета. Никаких претензий к Швеции и Норвегии у нас нет, мы хотим только, чтобы они остались нейтральны в советско-финской войне. Завоевывать Финляндию мы не собираемся, но не можем мириться с тем, что правители этой страны готовы служить каждому врагу СССР. Мои слова произвели на Батлера успокаивающее впечатление. Он, видимо, осмелел и в упор поставил мне вопрос:

- А нельзя ли ликвидировать советско-финскую войну путем посредничества?

О своей беседе с Батлером я сразу же телеграфировал в Москву и 22 февраля получил оттуда ответ. В тот же день я попросил свидания с Батлером и сообщил ему содержание полученных мной указаний. Суть их сводилась к следующему: Советское правительство давало британскому правительству самые успокоительные заверения о природе советско-германских отношений и об отсутствии у Советского Союза каких-либо претензий к скандинавским странам, а затем заявляло о своей готовности как можно скорее ликвидировать войну с Финляндией. Тут же Москва намечала приемлемые для нее условия мира, предусматривавшие сохранение полной независимости Финляндии, и предлагала Англии принять участие в установлении мира между СССР и Финляндией.

Батлер слушал меня с напряженным вниманием и даже с известным волнением и, когда я кончил, сказал:

- То, что вы мне сообщили, имеет исключительно важное значение. Вы понимаете, что сам я тут ничего не могу решить. Я должен доложить обо всем правительству. После того мы с вами снова повидаемся.

Когда я уходил от Батлера, то видел, как он сразу же быстро пошел, почти побежал в кабинет Галифакса. Вечером 23-го Батлер позвонил мне но телефону и сказал, что хотел бы видеть меня 24-го утром.

В назначенный час я приехал к Батлеру. Он начал с извинений по поводу того, что принимает меня он, а не Галифакс, как это следовало бы ввиду чрезвычайной важности вопроса, о котором идет речь. Но Галифакс сегодня в отъезде, а правительство не хотело задерживать передачу ответа до понедельника (24-го была суббота). Далее Батлер с несколько необычайной торжественностью сообщил, что кабинет встретил с большим удовлетворением заявление Советского правительства касательно Швеции и Норвегии, природы советско-германских отношений и общей линии поведения СССР в большой войне. Кабинет полагает, что эти заявления будут способствовать значительному очищению атмосферы между Лондоном и Москвой.

Несколько иначе обстоит дело с вопросом о Финляндии. Британское правительство, конечно, приветствует готовность СССР закончить войну и подписать мир с правительством Рюти-Таннера, однако само оно не считает возможным принять участие в переговорах по этому поводу, так как находит выдвинутые нами условия мира слишком жесткими. Британское правительство, однако, не видит, почему бы СССР не мог сделать свои мирные предложения Финляндии непосредственно.

Было ясно, что правительство Чемберлена не хочет никак ангажироваться и предпочитает иметь свободные руки, чтобы сохранить возможность в случае надобности атаковать СССР. Я выразил сожаление по поводу позиции, занятой британским правительством, и дал понять, что такая его позиция будет отрицательно расценена в Москве.

Два дня спустя я узнал, что отказ англичан от участия в посредничестве отчасти объяснялся сильным давлением из Парижа, где волна антисоветского бешенства стояла еще очень высоко. Больше того, Даладье за спиной у Чемберлена обещал Финляндии всевозможную военную помощь, если она продолжит борьбу против СССР.

Однако было уже поздно. 23 февраля финское правительство довело до сведения Москвы, что оно готово приступить к мирным переговорам, а прорыв Красной Армией линии Маннергейма, последовавший в первых числах марта, окончательно решил исход войны. 12 марта 1940 г. в Москве был подписан мирный договор между СССР и Финляндией.

После того антисоветская буря в Англии и Франции стала постепенно стихать и общая атмосфера возвращалась к "норме", к той норме, которую, пользуясь терминологией наших дней, можно было обозначить как атмосферу "холодной войны".

Заканчивая рассказ о советско-финской войне, я хочу сделать одно замечание общего характера.

Буржуазный мир всегда относился и до сих пор относится с крайней враждебностью к Советскому государству. Одним из последствий этого является его полусознательная, полуинстинктивная готовность верить всему отрицательному об СССР. В первые послереволюционные годы он верил в такие нелепые сказки, как "национализация женщин". Позднее он верил в неспособность большевиков овладеть современной техникой и построить мощную индустриальную машину. В 30-х годах он верил в органическую слабость Красной Армии и называл ее "колоссом на глиняных ногах". Всякое положительное свидетельство о делах советских, при услужливой помощи капиталистической прессы, быстро и легко забывалось, всякое отрицательное - широко подхватывалось и надолго запоминалось. Таково было общее психическое предрасположение не только наших врагов, но также нейтральных элементов. Подобная атмосфера оказывала известное влияние даже па наших друзей за рубежом. Помню, как-то в середине 30-х годов на дипломатическом приеме в Лондоне ко мне подошел один из лучших друзей Советской страны среди лейбористов. Мы заговорили о только что прошедшем в Москве майском празднике. Мой собеседник был очень доволен, что на состоявшемся в связи с этим военном параде мощно представлена была советская авиация.

- Наши твердолобые, - с удовлетворением заметил он, - должны будут задуматься.

И потом, неожиданно наклонившись к моему уху, почти шепотом прибавил:

- Я понимание, конечно, что для воздушной демонстрации в столице вам пришлось собрать самолеты со всей страны, но это вполне законная военная хитрость в борьбе с капиталистическим миром.

Я разъяснил лейбористу, что для московской демонстрации мы ниоткуда самолетов не собирали, что в день 1 Мая над Красной площадью пронеслись только те самолеты, которые постоянно находятся в Москве, и что одновременно воздушные демонстрации происходили в других крупнейших центрах СССР. Наш друг был ошеломлен и долго не мог поверить, что я говорю серьезно.

Во второй половине 30-х годов репутация Красной Армии, как серьезной военной силы, стала постепенно пробивать себе дорогу на Западе. И вот теперь, после советско-финской войны, этой репутации был нанесен большой удар. Правда, более вдумчивые и объективные люди на Западе, инстинктивно угадывая причины наших первоначальных неудач, склонны были правильнее оценивать действительное положение вещей, но таких было тогда немного. Но только широкое "общественное мнение", но и государственные деятели и военные специалисты, идя в фарватере органического предрасположения буржуазного общества, о котором речь была выше, после советско-финской войны окончательно пришли к выводу, что Красная Армия действительно "колосс на глиняных ногах". Последствия такой явно клеветнической оценки военной мощи Советской страны сказались в дальнейшем как в Англии, Франции, США, так и в Германии. Из этой оценки вытекал целый ряд шагов названных держав, сыгравших самую серьезную роль в ходе второй мировой войны.