Политические сумерки

Когда я вспоминаю месяцы войны и настроения, господствовавшие в то время в Англии, мне в голову невольно приходит выражение: политические сумерки. Сумерки, в которых все вещи и события принимали какие-то неясные, плывущие, неопределенные очертания.

Начну с правительства. Мне было известно, что внутри кабинета нет полного единства взглядов на характер войны и ее дальнейший ход. Правда, подавляющее большинство министров шло за Чемберленом, однако имелось меньшинство, которое относилось к премьеру весьма критически. Это меньшинство формально состояло из двух человек - Черчилля и Идена, но к нему в большей или меньшей степени тяготели и некоторые другие министры, которые открыто не выступали против Чемберлена, но находили в его политике немало отрицательного, а в политике Черчилля немало положительного. Сюда относились такие люди, как министр здравоохранения В. Эллиот, военный министр Л. Хор-Белиша, министр просвещения де ла Вар и еще кое-кто. Между обеими группами шла борьба и, хотя пока Чемберлен несомненно оставался хозяином положения, за будущее в обстановке войны трудно было ручаться. Действительно, как мы скоро увидим, весной 1940 г. авторитет Чемберлена резко упал, а роль Черчилля неизмеримо возросла.

Чемберлен считал, что Гитлер не хочет всерьез воевать с Англией и что у Англии нет оснований всерьез воевать с Германией, а все происходящее на Западе после разгрома Польши - не больше, как взаимное маневрирование для получения более выгодных позиций при заключении "разумного компромисса" между обеими сторонами. Это видно было по всем действиям правительства, это проскальзывало даже в открытых выступлениях самого Чемберлена и министра иностранных дел лорда Галифакса. Так, в речи по радио 7 ноября 1939 г. Галифакс следующим образом определял военные цели Великобритании:

"Мы сражаемся в защиту свободы; мы сражаемся в защиту мира; мы отвечаем на угрозу безопасности нашей собственной и другим нациям; мы защищаем права всех наций жить своей собственной жизнью. Мы сражаемся против того, чтобы грубая сила стала арбитром между народами и заменила собой силу закона, против того, чтобы насильственно нарушалась святость договоров и раз данного слова"^*.

^* ("Daily Telegraph", 8.XI 1939.)

Точно так же сам премьер-министр в речи по радио 26 ноября, характеризуя цели, которые преследует Англия в этой войне, говорил:

"Мы стремимся создать новую Европу, новую не в смысле перекройки старых карт и границ в соответствии с волей победителей, а в том смысле, чтобы Европа была проникнута новым духом и чтобы все населяющие ее нации подходили к существующим между ними трудностям с чувствами доброй воли и взаимной терпимости"^*.

^* ("Times", 27.XI 1939.)

Все это были общие фразы и красивые слова, которые открывали возможность для самых различных толкований и ничуть не мешали заключению мира с Германией. Справедливость требует сказать, что теперь, после стольких разочарований, даже Чемберлен плохо верил в прочность соглашений, заключаемых с Гитлером. Поэтому он не раз заявлял в своих выступлениях, что пока Гитлер стоит у власти в Германии, мир невозможен. Однако уже тогда по многим признакам я приходил к выводу, что Чемберлен меньше всего думает о ниспровержении Гитлера силою оружия, а изыскивает другие, гораздо более родственные его душе, пути для достижения своей цели, т. е. для заключения "разумного компромисса" между Англией и Германией. В наши дни имеются неоспоримые доказательства, свидетельствующие о правильности подозрений, существовавших у нас в конце 1939 г. Биограф Чемберлена Кис-Филинг воспроизводит следующие слова премьера, относящиеся к названному времени:

"То, на что я надеюсь, - говорил Чемберлен, - не есть военная победа, возможность которой представляется мне весьма сомнительной, но крушение внутреннего фронта в Германии. Для этого необходимо убедить немцев, что они не могут выиграть войну".

Лучшим же средством для этого Чемберлен считал блокаду Германии и полагал, что желательный эффект ее скажется к весне 1940 г. Чемберлен мечтал о том, чтобы под влиянием блокады "экстремисты" во главе с Гитлером были смещены более "умеренными" элементами (читай, германскими генералами), с которыми можно было бы договориться о мире, построенном на "разумном компромиссе". Чемберлен был уверен, что и в Германии сильны такие же настроения и что поэтому ожидать развязывания настоящей войны на Западе не приходится. Очень любопытно свидетельство английского фельдмаршала Монтгомери. В своих мемуарах он рассказывает:

"Хорошо помню визит Чемберлена в мою дивизию (находившуюся тогда во Франции. - И. М.). Это было 16 декабря 1939 г. После завтрака он отвел меня в сторону и сказал мне так тихо, чтобы никто не мог нас слышать: "Я не думаю, чтобы немцы имели какое-либо намерение атаковать нас""^*.

^* (Fieldmarshal Montgomery - Memoirs. London, 1958, p. 58.)

Вот какова была концепция, из которой исходили люди "кливденской клики" в своих прогнозах на ближайшее будущее, а ведь в первые месяцы войны они определяли политику Англии!

Другая группировка внутри правительства, группировка Черчилля, смотрела на вещи гораздо реалистичнее и правильнее. Так, в речи по радио 12 ноября 1939 г. Черчилль прямо заявил:

"Никто на Британских островах не думает, что эта война будет легкой и короткой"^*.

^* ("Manchester Guardian". 13.XI 1939.)

"Никто на Британских островах"... Это было явное преувеличение или дань вежливости по адресу премьера, к которой Черчилля вынуждало его положение, как члена кабинета.

В разговоре со мной 6 октября Черчилль высказывался гораздо откровеннее.

- Чемберлен, - говорил он, - все еще рассчитывает ехать верхом на тигре (так он именовал Гитлера) или на его последышах... Это чепуха!.. И все надежды Невиля на окончание войны к весне тоже глупость... Война будет длинной и жестокой. В не далеком будущем Англии придется сражаться за свою жизнь... Никаких "разумных компромиссов" с Германией не может быть.

Очень запомнился мне также разговор с военным министром Хор-Белиша, происходивший в начале ноября 1939 г. Наши отношения с ним носили несколько своеобразный характер. Будучи национал-либералом и входя в группировку, возглавлявшуюся Саймоном, Хор-Белиша избегал визитов в советское посольство. Однако, когда мы встречались с ним где-либо в нейтральных местах, он охотно разговаривал со мной и не стеснялся в оценках дел и людей, которые ему не нравились. Хор-Белиша был умный человек, с большой инициативой, и именно поэтому не очень нравился "кливденской клике". На этот раз я увидел его на одном из дипломатических приемов и спросил, что он думает о перспективах войны. Хор-Белиша раздраженно махнул рукой, точно отмахиваясь от надоевшей мухи, и, отведя меня в сторону, сказал:

- Перспективы войны?.. Ничего хорошего пока я не ожидаю... Мы всегда опаздываем, безнадежно опаздываем... Вот сейчас мы с гордостью заявляем, что в Англии и империи под ружьем миллион человек, - во-первых, этого мало, а во-вторых, - это поздно... Миллион под ружьем надо было иметь два года назад, к нынешнему дню мы имели бы тогда обученную армию в миллион человек, а сейчас наш миллион - просто необученные рекруты... Разве могут они противостоять германской армии?

Хор-Белиша остановился на минуту и затем с горечью продолжал:

- Нами управляют старики, которые не понимают обстановки и требований времени. Чем занимается правительство? Сочинением разных никому не нужных бумажек! Премьер уверяет, что никакой войны не будет и что к весне мы подпишем мир с Германией... Какая нелепость! Мы стоим перед величайшим испытанием в нашей истории, мы должны были бы самым срочным порядком мобилизовать всех боеспособных мужчин, заменить мужчин в промышленности женщинами, вообще приготовиться к длинной и тяжелой войне, но правительство не хочет об этом и слышать. Говорят: "Не будем провоцировать Гитлера"... А я вот всем своим существом чувствую, что Гитлер преподнесет нам страшный сюрприз, и притом - не в столь отдаленном будущем.

Хор-Белиша был живой человек, и в словах его было много правды, но именно поэтому он пришелся не ко двору в правительстве Чемберлена и 5 января 1940 г. вынужден был уйти в отставку.

Однако все эти споры и разногласия о дальнейшем ходе войны носили какой-то не вполне реальный характер, потому что в игре имелся еще один очень важный фактор - гитлеровская Германия. Каковы были ее планы и намерения? Да, сейчас она молчит и на фронте проявляет удивительную пассивность. Но что это: серьезная политика или военная хитрость? Никто не мог с точностью ответить на этот вопрос, и потому как надежды Чемберлена, так и прогнозы Черчилля до поры до времени оставались лишь туманными скоплениями противоречивых мыслей.

Настроения вне правительства также были проникнуты сумеречными тонами. Лейбористы не проявляли никакой самостоятельности или оригинальности. По существу, они просто плелись в хвосте у правительства, ограничивая свою критику частными вопросами и мелкими деталями. 8 ноября 1939 г. лейбористский лидер Клемент Эттли на собрании парламентских депутатов своей партии выдвинул программу лейбористских целей войны. Во всем основном они совпадали с тем, что по этому поводу говорили Чемберлен и Галифакс, но было одно отличие: Эттли требовал "отмены империализма" и "равных прав всех наций в доступе к рынкам и источникам сырья". Эттли, однако, не указывал, как это может быть достигнуто, а все прошлое лейбористской партии заставляло думать, что приведенное требование является лишь демагогической погремушкой, призванной вносить известное успокоение в взволнованные души рабочих масс.

Души же эти были действительно взволнованы и одновременно сбиты с толку. Простые люди - то, что англичане называют "man in the street" ("человек с улицы") - гораздо более искренни и прямолинейны, чем высокие "политики". Когда была объявлена война, они думали, что действительно начнется война. Помню, как-то в октябре 1939 г. я разговорился с шофером такси, который привез меня домой. Он находился в полном недоумении.

- Какая же это война? - говорил он, разводя руками. - В прошлую войну сразу же начались большие бои, немцы бросились во Францию, дошли чуть не до Парижа... А сейчас?

Шофер пожал плечами и потом продолжал:

- Мой сын ушел в армию, говорит, что будет война... А другие говорят, что никакой войны не будет, до весны постоят на фронте, а потом вернутся домой... Кто их разберет?

В другой раз я зашел выпить кофе в демократический ресторанчик известной компании "Ляйонс". Подавальщица, молодая девушка, оказалась словоохотливой и рассказала о своей "дилемме". У нее есть жених, и они собирались скоро обвенчаться.

- Вот как только все будет готово, - доверчиво прибавила она, - а у нас еще часть мебели не куплена...

В Англии принято (даже в рабочей среде) вступать в брак только тогда, когда все "оборудование" для семейного очага, вплоть до салфетки и носового платка, уже приобретено.

- Мы рассчитывали закупить все к весне будущего года, а тут объявили войну и моего Джимми взяли в армию... Вот и не знаем, как быть... Джимми говорит: "Давай поженимся сейчас, хоть у нас и не все готово... Если со мной что-нибудь случится на войне, ты хоть пенсию будешь получать"... А я ему говорю: "Так у нас же еще не все закуплено... Подождем... Все говорят, что никакой войны не будет"... Так и спорим без конца... Как вы думаете, будет война или не будет?

Из местных организаций лейбористской партии и тред-юнионов также доходили сведения о наличии разброда среди рабочих. Правда, с конца октября некоторые профсоветы (в Глазго, Эдинбурге, Абердине, Бирмингаме и др.) стали принимать антивоенные резолюции, но это были все-таки исключения. В основном рабочие массы "безмолвствовали" и, подобно подавальщице у "Ляйонса", гадали: будет война или не будет?

В стране господствовало настроение, которое очень напоминало настроение сюрприза. Чемберлен в речи 26 ноября даже прямо заявил, что "до сих пор война мало походит на то, чего мы ожидали". А мой старый знакомый, министр здравоохранения Вальтер Эллиот, с которым я познакомился много лет назад в доме Бернарда Шоу, так расшифровал мне эту фразу премьера.

- Многие думали, - говорил он за чашкой чая, - что Гитлер сразу же обрушится на Францию, а он до сих пор молчит. Многие думали, что немцы сразу же начнут бомбить наши города, а до сих пор ни один германский самолет не появлялся над Лондоном... Со стороны Гитлера это, может быть, уловка, а может быть, и не уловка. Не исключено, что он мечтает о создании единого капиталистического фронта против вашей страны...

Я усмехнулся, а Эллиот поспешил прибавить:

- Мы, разумеется, на это не пойдем, но Гитлер может строить себе иллюзии... Вы же знаете его отношение к коммунизму.

Я ответил:

- Лично вы, мистер Эллиот, может быть, и не пойдете на единый фронт с Гитлером против СССР, но не ручайтесь за своего премьера.

Эллиот начал что-то говорить о силе общественного мнения, которое никогда не допустило бы союза Англии с гитлеровской Германией, однако я прервал его и спросил, как обстоит дело с мобилизацией британских сил для ведения войны.

- Здесь тоже, - ответил Эллиот, - действительность оказалась лучше наших ожиданий... Прежде всего правительству удалось создать внутри страны единый национальный фронт: либералы и лейбористы его поддерживают. Правда, среди лейбористских депутатов имеется маленькая группа пацифистов типа Ленсбери, которые выступают против войны и за мир во что бы то ни стало, но их влияние ничтожно. Далее, правительству удалось привлечь на свою сторону империю...

И Эллиот вкратце рассказал то, что мне уже раньше было известно о реакции доминионов и колоний на объявление метрополией войны гитлеровской Германии.

- И, наконец, - продолжал Эллиот, - за первые три месяца войны значительно улучшилось наше международное положение...

Эллиот лукаво посмотрел на меня:

- Не желая того, вы оказали нам хорошую услугу.

- Что вы хотите сказать? - спросил я.

- Видите ли, - пояснил Эллиот, - ваш пакт о ненападении с Германией вызвал известный разлад между Германией, с одной стороны, Италией, Испанией и Японией - с другой. Это усилило у Муссолини и Франко настроение соблюдать до поры до времени нейтралитет в начавшейся войне, стало быть, наши коммуникации через Средиземное море с Индией и другими британскими владениями на Востоке пока в безопасности. Легче нам стало и на Дальнем Востоке... Нет худа без добра! Потом, как вы знаете, в октябре мы и Франция подписали пакт о взаимопомощи с Турцией, - это обеспечивает нам, помимо всего прочего, если не поддержку, то во всяком случае дружественный нейтралитет всего мусульманского мира в Северной Африке, на Ближнем Востоке, в Индии... Наконец, в США только что принят новый закон о нейтралитете^*. Теперь открываются огромные возможности получения нами оружия и амуниции из Америки. Рузвельт стал нашим негласным союзником... Да, да, наше положение сейчас значительно укрепилось по сравнению с тем, что было три месяца назад!

^* (В 1935 г. в США был принят закон о нейтралитете, согласно которому ни правительство США, ни частные фирмы в США не могли продавать оружия странам, находящимся в состоянии войны. Никакого различия между агрессорами и жертвами агрессии не делалось. Поэтому, когда, например, сразу же после принятия названного закона Италия напала на Эфиопию, США отказались продавать оружие Эфиопии. Однако 4 ноября 1939 г., в связи с начавшейся второй мировой войной, конгресс США принял новый закон, согласно которому и правительство, и частные фирмы получали право продавать оружие воюющим странам, но при условии, что оплата оружия производится наличными и транспортировка оружия происходит не на американских судах, а на судах покупателя. Данный закон получил в просторечии кличку "cash and carry" (плати и вези). Он рассчитан был, в первую очередь, на снабжение американским оружием Англии и Франции. )

Эллиот, потирая руки от удовольствия, дал понять, что нейтралитет СССР также является положительным фактором с английской точки зрения. Он сильно оздоровляет международную обстановку.

Эллиот был прав, подчеркивая известное укрепление положения Англии на исходе третьего месяца войны. Именно этим объяснялось отрицательное отношение британского правительства к "мирной оффензиве" Гитлера, которую он открыл после разгрома Польши, а также к попыткам посредничества, предпринятым бельгийским королем и голландской королевой в ноябре 1939 г. В английских правящих кругах не было группировки, подобной группировке Лаваля, Бонне и др., которая имелась во Франции и которая требовала немедленного мира на любых условиях. Британское правительство хотело мира на базе "разумного компромисса" и потому пока что считало необходимым маневрировать, - тем более что целый ряд факторов внутреннего и внешнего порядка открывал перед ним такую возможность.

И еще одно. Английское правительство возлагало тогда большие надежды на фактор времени. Даже "кливденцы" рассуждали примерно так: ресурсы Британской империи и Франции неизмеримо больше германских, но Германия вступила в войну с уже мобилизованными ресурсами, а Англия и Франция тогда еще не успели этого сделать. Англии и Франции нужен известный срок, чтобы привести свои силы и средства в состояние боеспособности: чем больше они будут иметь для этого времени, тем решительнее скажется их перевес над Германией. Вот когда такой перевес станет вполне несомненным, наступит момент для ведения переговоров с Германией в целях достижения "разумного компромисса"; пока же надо ждать и все крепче сжимать третий рейх кольцом блокады и голода. Разве не блокада и голод поставили на колени кайзеровскую империю в конце первой мировой войны?

Во всех этих планах и расчетах имелось много наивности и исторической слепоты, но таковы были свойства, присущие "мюнхенцам" как до войны, так и во время войны. Именно отсюда вытекала глубокая уверенность Чемберлена, что события не выйдут за рамки "странной войны" и что к весне 1940 г. мир на Западе будет восстановлен. Мелкими, но весьма характерными, симптомами такой уверенности были два следующих факта: в конце декабря 1939 г. английским военнослужащим, находившимся во Франции, были разрешены отпуска для проведения рождества на родине, а в январе 1940 г. были возвращены в Лондон эвакуированные раньше в сельские местности женщины и дети.

Нет, нет! Чемберлен совсем не думал о какой-либо серьезной войне. Он не ждал никакой непосредственной опасности со стороны Германии. Его политическая слепота, вытекавшая в конечном счете из ненависти к стране социализма, была воистину феноменальна. То, что фактически произошло каких-либо три месяца спустя, явилось для британского премьера полной неожиданностью.